Петля. Роман Сенчин
не унимался: – А вы-то с этим как? Как его? Вы-то не ходите на такое? – Подмигнул с усмешкой, мол, не стесняйся, поведай.
Аркадий надеялся на защиту мамы. Но она, словно ничего не происходило, собирала в стопку пустые тарелки. И тогда Аркадий ответил.
За минуту сказал брату всё: про его никчёмную жизнь, паразитство на материнской шее, показательную тупость, про все эти идиотские словечки, которые произносит с таким удовольствием, – «зашквар», «бетонить», «не отразил», «чуры», «ватокаты».
– Ты и есть животное, Юрий. Бесполезное и агрессивное.
Ожидал, что брат вскочит и кинется в драку, но тот не двигался. На широком мятом лице сохранялась усмешка, точно был рад, что Аркадия прорвало.
Да и случись драка, вряд ли бы старший победил – вялый, размякший, потерявший здоровье в этом продавленном кресле. Три-четыре раза в неделю посещавший фитнес-залы Аркадий теперь наверняка был сильнее. Никогда не дрался, но грушу бил так, что в ней надолго оставались вмятины от его шингарт. Так что вломить, особенно в таком состоянии, мог прилично. Был готов, глазами звал Юрку. Разобраться, расставить точки…
Но Юрка продолжал сидеть. Держал губы в усмешке. Зато накинулась мама. Не буквально – словами, но хлёсткими как пощёчины:
– Прекрати сейчас же! Ишь ты! Чего разошёлся-то, а? У тебя одна жизнь, у него – другая. И нечего судить. Ещё посмотреть надо, кто полезный, а кто нет. Он столько лет на заводе, двое детей – род наш продолжил. А ты чего? Ты-то чего?.. Мне тоже эти, – мама кивнула на телевизор, – поубивала бы.
Аркадий ушёл в соседнюю комнату. Взял первую попавшуюся книгу, сел на свою кровать. Делал вид – для самого себя делал вид, – что читает. А на самом деле невидяще смотрел на страницу, стараясь унять колочение, проглотить ком обиды. Но он, этот ком, прыгал и прыгал в горле, и во рту стало кисло… Ночью долго лежал с открытыми глазами, прислушивался, ждал, что брат налетит, станет колошматить или душить. Обычно раздражающий храп Юрия в эту ночь был приятен – означал, что тот спит, и Аркадий тоже засыпал под храп, а просыпался от тишины.
Ссора на другой день не продолжилась, но обстановка была натянутая. Особенно в отношении мамы к Аркадию. Она не разговаривала с ним, не смотрела на него; Аркадий не решался обсудить вчерашнее, боясь нового потока обидных слов. Юрка же, помалкивая, явно торжествовал от того, что мама заступилась за него, а Аркаша-какаша остался виноват.
Через два дня Аркадий уехал, потом побывал на мамином дне рождения – всего сутки, – а теперь приехал, как думал, недели на полторы. Но сейчас понял: вряд ли выдержит так долго. Его откровенно не хотят здесь видеть. Нет, увидеть, может быть, хотят, а видеть изо дня в день – нет.
И он, тридцативосьмилетний человек, известный, успешный, уважаемый и любимый многими тысячами, почувствовал себя здесь, в родной квартире, на диване, где играл первыми кубиками и погремушками, обложенный подушками и одеялом, чтоб не свалился на пол, таким маленьким, одиноким, беззащитным,