Земля для всех одна. Виктор Брюховецкий
а вот любовь к сыромятной коже, к бичам пастушьим осталась, и теперь, нет-нет, да и берется он за это дело, добро людям делает.
Дед Тиша крутит козью ножку и улыбается. Сам себе, значит, улыбается, мыслям своим хорошим…
Потом он заканчивает бич, пробует его в руке. Бич мягкий, белый. Дед прицеливается в лебеду, что растет около забора, и коротким взмахом срезает ее.
– Здравствуй, дед! – Над забором вырастает лохматая голова Николая Зарубина.
– Здоров, коль не шутишь.
– Карапузам привет! Как жизнь?
Вовка с Генкой в четыре руки держат коробок с жуком. Они стоят около сарая, повернув головы в сторону Зарубина, и молчат.
– Как жизнь, спрашиваю! Нормально?
– Нолмально, – отвечают внуки и уносят коробок с жуком за сарай. Зарубин их не интересует.
– Ну и внуки у тебя, дед.
– А что тебе мои внуки? – Дед Тиша Зарубина не уважает. Ехиден тот слишком и до водки слаб.
– Внуки как внуки!
– Да нет, дед, не скажи. Твои внуки, кровные, без чужой примеси, сразу видно.
Дед Тиша понимает, что Зарубин во хмелю и что сейчас он про масть дедову рыжую слово ввернет. Масть эта рыжая порой деду как об стенку горох, а порой, как перец в кровь, и дед сам никогда не знает, как на подначку отзовется. Николай действительно рыжую масть затрагивает, но дед на это не обижается, а, наоборот, поддерживает Николая. Так они и стоят, мусолят рыжий окрас, как, скажем, масть конскую, и уже совсем подходят к выводу, что порода дедова крепкая, казачья, не одну чужую кровь поборола и в заданном направлении, по внукам то есть, далеко должна уйти. И все-таки Николай по врожденной своей ехидности вворачивает деду шпильку.
– А ведь в селе-то, дед, ты не один рыжий будешь, так что… гы, гы… может быть, ты тут и не при чем, а? Вон Кузьма тоже красный, как петух, красней даже и как раз в твоих годах будет…
Горох об стенку кончается, вспыхивает перец.
Зарубин крякает, приседает и в сторону дергается, да так резко, что дед Тиша второй раз огреть его бичом не успевает.
– Я тебе, сопляк, покажу Кузьму! – Гремит он на весь двор. – У-у, ехидина! Подь сюда, подь, я тебе еще примочку сотворю!
Николай, не ожидавший от деда такого аллюра, стоит на другой стороне улицы, переминается спиной и косит глазами по сторонам – не видят ли соседи, позору-то будет!
– Ладно, дед, ладно. Твои внуки, твои…
– А нешто твои… Молокосос!
– Твои, дед, твои. Но только картавые. – Он шмыгнул носом и передразнил. – Нолмально! Ворона и та эту букву выговаривает, а они… Тлидцать тли богатыля. Тьфу, стыдуха! – И с этими погаными словами Зарубин разворачивается к деду спиной, сует руки в карманы и, отсвечивая полосой, протянувшейся по спине от плеча к пояснице, не спеша идет вдоль улицы…
Давно уже Зарубина не видно, а дед Тиша всё стоит посреди двора и слова его вредные осмысливает. Ворона, вишь ты, и та… А? Тлидцать тли богатыля… Да еще «тьфу» под конец сказал. Поганец… Дед Тиша