Ukrainian, Russophone, (Other) Russian. Marco Puleri
of governance” (Nemtsev 2019).
3 Still in 2007, in the concluding section of his Mapping Postcommunist Cultures: Russia and Ukraine in the Context of Globalization, Vitaly Chernetsky wondered about the jarring omission of Russian-language literary phenomena from post-Soviet research: “Another paradigm of post-Soviet writing that has not received detailed attention […] is one that, although of utmost importance, is still in its infancy; hopefully it will undergo a prodigious development in the near future. I have in mind postcolonial russophone writing that, in a way structurally analogous to similar developments in anglophone and francophone literature, develops the language medium in ways radically different from the metropolies’ national literary traditions” (Chernetsky 2007: 266).
4 “В результате распада СССР русскоязычное пространство сократилось и изменило свою конфигурацию. Русскоязычные живут практически во всех странах мира, диаспора растет, но она уже не подчиняется единому центру, как раньше […] Перед филологами-русистами, работающими за пределами Российской Федерации, встает вопрос о том, как описывать новые явления в русском языке, когда он отклоняется от прежнего стандарта, а взаимодействие с местными языками влияет на его лексику, грамматику и произношение даже у тех, для кого он являлся родным.”
5 “Although over 90 % of Kazakhs are proficient in Russian, as a result of a deliberate policy of transition to the Kazakh language and the increasing segment of English language learning, a ‘reversing language shift’ occurred. In the country the Russian-speakers are mainly non-Russian. At the same time, Russian language absorbs more and more ‘kazakhisms’ […] Moreover, in Kazakhstan people learn from textbooks written by local groups of authors based on local Russian-language works, use dictionaries and other handbooks published in the country, and here they read local press and watch local television in Russian (that’s true, along with the one produced by the Russian Federation)” (Alisharieva et al. 2017: 237–238; Хотя русским владеет более 90 % казахов, в результате целенаправленной политики перехода на казахский язык и увеличения доли английского языка в обучении произошел «обратный языковой сдвиг.» Носителями русского языка в стране являются сегодня преимущественно нерусские. В то же время русский язык принимает все больше казахизмов. Тем более что в Казахстане учатся по учебникам, написанным местными коллективами авторов с опорой на местные русскоязычные произведения, используют изданные в республике словари и иные пособия, здесь читают собственную прессу и смотрят местное телевидение на русском (правда, наряду с российским)).”
6 As also highlighted by the Polish scholar Tomasz Kamusella in his studies on contemporary language politics: “Atypically, Russian is the only ‘big’ language of worldwide communication shared by numerous countries which (as yet?) is considered not to be pluricentric or de-ethnicized. But having recognized the sociolinguistic dynamics of this plural reality of ‘world Russians’ on the ground, it is possible to reimagine monocentric Russian as a pluricentric language.” (Kamusella 2018: 169).
7 “В русистике подобные исследования только начинаются […] работа по изучению вариантности русского языка по-прежнему вынуждена ориентироваться на эксклюзивную и нормативную модель русского, поддерживаемую научным и политическим ресурсом РФ.”
8 “[…] субъектность носителей языка: как люди отвечают на вопрос о том, кому, собственно говоря, принадлежит язык и кто имеет право на нем говорить?”
9 As Uffelmann (2019: 208) puts it: “[…] both the conspiracy theory about ‘Russophone Russophobes’ and the metalinguistic deconstruction of this assumption reveal the multiplicity of Russian political and linguistic cultures as well as the fundamental—although mediated—autonomy of culture(s) from nations, state borders, and geographic fixity.”
10 “У меня три дома — моя беларуская земля, родина моего отца, где я прожила всю жизнь, Украина, родина моей мамы, где я родилась, и великая русская культура, без которой я себя не представляю. Они мне все дороги. Но трудно в наше время говорить о любви.” Translated by Jamey Gambrell.
11 “[…] в той же степени, в которой Джойс и Йейтс — писатели ирландские, Марк Твен и Хемингуэй — американские, Маркес — колумбийский, Льоса — перуанский.”
12 “В современном мире принадлежность писателя определяется не языком, а цивилизационным выбором.”
13 “A polycentric, nonhierarchical model of global Russian cultures may be visualized as an archipelago, a chain of islands that appear independent and isolated but in fact are interconnected