Самый дружелюбный пёс на свете. Железный Дым. Леонид Анатольевич Сергеев
не стесняйтесь, мне зрители не мешают, – и, когда мы подошли, спросил: – Как, ничего?
На мой взгляд, этюд был замечательным, и я искренне сказал:
– Красиво.
– Во всяком случае, реалистичный этюд, согласны? – Парень отложил кисть. – Ведь есть красота – это то, что естественно. А есть красивость – это все показное, нарочитое… По большому счету, там, где нет реализма, правды, там обязательно есть уродство. Ну, то есть я хочу сказать – искусство, в котором нет любви к природе, к человеку, – разрушительно… Настоящий художник никогда не хитрит, не ловчит, у него вообще нет таких черт, как хитрость, притворство, согласны?
Я кивнул, но тут же вспомнил сразу нескольких приятелей, первоклассных художников и хитрецов – будь здоров! Я уже открыл рот, чтобы возразить парню, но… вокруг была слишком прекрасная природа, и затевать спор расхотелось. Странное дело – почему-то среди красоты хочется говорить только о хорошем, и кажется, что вообще в жизни хорошего гораздо больше, чем плохого, вы заметили?
Парень встал, представился Володей, достал из брюк сигареты, предложил мне закурить. Покуривая, мы спустились к воде.
– Сейчас полно всяких формалистов, – сказал Володя. – Смотришь на их картины – какие-то квадратики, загогулины. Некоторые говорят: «Это гениально!». Чепуха! Лев Николаевич Толстой говорил: «Великие произведения искусства потому и великие, что понятны всем».
Я с готовностью согласился и с парнем, и с Львом Николаевичем.
– Хотя, – парень вдруг засмеялся, – формалисты со своей красивостью нужны – после них особенно ценишь реалистов, согласны?
Я подтвердил, что все жизненное, правдивое мне гораздо интересней самой захватывающей выдумки.
– Потому вот и катаюсь по Подмосковью со своим другом, – заключил я и, обернувшись, показал на Челкаша, а он… он сидел перед этюдником и, высунув язык от усердия, что-то старательно выводил лапой на работе художника.
Мы подбежали к нему и ахнули – на этюде темнели отпечатки лап. Челкаш так увлекся, что я с трудом оттащил его от этюдника.
– Ты что делаешь?! Кто тебя просил?! Всю работу испортил! – Я и смеялся, и отчитывал «новоиспеченного художника».
Парень тоже смеялся:
– Решил подрисовать что-то. Ничего, сейчас исправим. Не ругайте его, не такая уж провинность с его стороны.
А Челкаш и не чувствовал себя провинившимся, он чувствовал себя обиженным – он не любит, когда над ним смеются (как и многие люди, кстати).
В общем, в тот день Челкаш открылся в новом качестве, и по возвращении в Москву, чтобы поощрить его склонность к творчеству, я купил ему гуашь. С того дня он рисовал каждый день; я открывал банки с краской и стелил на полу лист бумаги, и он начинал рисовать: поочередно окунал лапу в банки и выводил на бумаге разноцветные линии; когда они пересекались, получалось нечто таинственное. Закончив очередную «картину», Челкаш на трех лапах скакал в ванную и я тщательно отмывал его лапу-«кисть». А его «картину» вешал на стену.
Скоро