Воевал под Сталинградом. Виталий Смирнов
тянул: «Аллах, аллах…»
Минометчики собрали кусочки тел своих товарищей, еще теплые, зыбкие в руках, и сложили в воронку от бомбы. Насыпали небольшой курганчик. Сняли каски и так, молча, постояли немного над первой нашей могилой».
Оставаясь по-прежнему политруком, Михаил Алексеев вынужден был принять на себя обязанности командира роты.
Каждый день из этой кровавой декады шел будто бы по заранее спланированному воюющими сторонами графику. С восходом солнца подсвеченная его первыми лучами над позициями неторопливо и уверенно появлялась «рама», а вслед за ней, получив необходимые данные, – немецкие бомбардировщики в сопровождении истребителей – при полном отсутствии советской истребительной авиации. И начинался очередной кошмар, выбивавший один за одним защитников сталинградской земли.
Зато, пожалуй, самым тихим для дивизии, которую немцы окрестили «дикой сибирской», оказался день 23 августа, трагический для Сталинграда. Все силы люфтваффе были брошены на его уничтожение. Немецкие бомбардировщики нескончаемыми волнами проходили над позициями минометчиков в одну сторону, демонстрируя свою мощь.
Несмотря на яростное сопротивление дивизия оказалась в полном окружении. «Много страшных слов можно услышать на войне, – напишет потом Михаил Алексеев, – но страшнее вот этого, пожалуй, и не бывает. Произнесенное кем-то вслух в критический час боя, оно способно в одну минуту сделать то, чего не сделает самое грозное оружие, а именно, посеять панику, которая сейчас же превратит строго организованное войско в обезумевшую толпу, охваченную чувством, равно смертельным как для одного человека, так и для всех. Чувство это выражается в известной формуле: «Спасайся кто как может!». От паники может погибнуть – и притом бессмысленно – целое войсковое соединение с тяжкими последствиями. Не потому ли не сообщили нам заблаговременно о том, что мы окружены, что там, «наверху» изо всех сил удерживали это роковое слово «окружены»… Передавалось нехорошее это слово в основном шепотом и тут, под Абганеровом, занозою, верблюжьей колючкой, которой была так богата донская земля, впивалось в мозг и в душу солдат, но вот что удивительно: оно не произвело на них того действия, какое могло бы произвести в сорок первом году. Никто не оставил ни своего окопа, ни впопыхах выцарапанной малой саперной лопаткой ямки или норы. Все оставались на своих местах, пока не пришло распоряжение на отход на «новые рубежи обороны»… Заметьте: «отход на новые рубежи», а не на «выход из окружения». Страшное слово по-прежнему пытались держать в узде, хотя недоуздок был уже оборван, но никто и никогда и не узнает, кем именно это сделано».
В полной темноте, в одиннадцатом часу ночи минометная рота начала «отход на новые рубежи». Тишина была максимальной. Обильно смазанные дегтем тележные колеса не издавали обычного скрипа. Команды отдавались вполголоса. Даже лошади, будто чувствуя важность момента, не отфыркивались громко. Все боялись одного, как бы немцы не обнаружили уход