Руссиш/Дойч. Семейная история. Евгений Шмагин
где наряду
с другими располагался его индивидуальный стол, вечно стоял дым коромыслом и жутко несло перегаром.
В один из набегов на самогонщиков на станции Пено приметил Емельян скромную миловидную девушку приглянувшуюся с первого взгляда. Звали её Зиной, была она сиротой и работала счетоводом в местном кредитном товариществе. Не знала она даже своего точного дня рождения, но закончить школу-девятилетку успела. Когда пришла пора оформлять паспорт с внесением даты рождения, мать, к тому времени совсем больная, только и могла сказать, что появилась дочь на свет «вроде тогда, когда косить начали». В 24-м исполнилось Емельяну 19 лет, а Зине на год меньше.
Не представлял Емеля, как ухаживать за девушкой, да и Зина Ласточкина соответствующим опытом не располагала. Емельян ради возлюбленной несколько раз приезжал в Пено. Зина однажды добралась до Осташкова. Емеля повёл её в синематограф, про существование которого она что-то слышала, но «вживую» не видела. Фильм «Аэлита», положивший начало фантастике в советском кино, потряс её точно так же, как и всю другую публику, впервые сталкивавшуюся с «чудом XX века». На следующей неделе Емельян отпросился на работе, поехал в Пено и сделал Зине предложение. Она согласилась.
– Ну, Емеля, вышла твоя неделя, – шутили коллеги, прочищая любимые пистолеты «Вальтер». – Ты хоть целоваться-то умеешь? Не отправиться ли тебе за опытом в Москву? Там, говорят, на Красной площади мужики и бабы в чём мать родила парадами ходят. А во главе сам товарищ Карл Радек, первейший друг Ильича, нагишом марширует. Коммунизм, говорит, в одежде не нуждается! Может, и нам оголиться?
Про движение «Долой стыд!» и пропаганду свободной любви товарищем Александрой Коллонтай были наслышаны и в Осташкове. Пролетарская культура рождалась под лозунгами уничтожения православных оков нравственности времён проклятого царизма, искоренения поповского обмана, принуждающего скрывать красоту че-
ловеческого тела. Однако патриархальную провинцию, в отличие от крупных городов, волна раскрепощения от буржуазной морали не захлестнула.
На тверских землях, как и везде, из-под палки внедрялся антимещанский пролетарский быт, принудительно насаждались новые обряды. «Крещение» заменили на «октябрение». Селижаровский ненавистник Боголюбов, нынче заправлявший в комитете деревенской бедноты, дабы не прослыть антисоветчиком, был вынужден сменить фамилию на Огорев («огонь революции»).
В то же время «натуристы» с их завлекающими призывами отменить раз и навсегда такие империалистические институты, как девственность, брак и семья, оставили народные массы в общем и целом равнодушными. Русская деревня никак не хотела плодить «детей солнца и воздуха». Неслыханное дело – она даже не соглашалась с партийной печатью, утверждавшей, что эрос революции должен помогать молодёжи строить светлое коммунистическое будущее и посему комсомолкам следует помогать товарищам мужского пола в их желании освободиться от