Белые бабочки. Сборник рассказов. Eлена Цыгальман
позже, один из них и был знакомый Натахи-воробья, а второй – его приятелем.
Мне не было дела до этих незнакомых пацанов, и к Натахиным томлениям я относилась прохладно, но, однако, я поднялась, чтобы помочь подругам. А подружки уже связывали в одну верёвку три или четыре простыни вместе и бросали этот спасительный трос тем странным субъектам…
До сих пор ума не приложу зачем… Видимо, Натаха-воробей их упросила. А я просто присоединилась, чтобы девчонкам было легче держать верёвку.
Поднявшись, джентльмены откланялись и удалились, утонув где-то в тёмных недрах нашей засыпающей общаги. Вернулись они минут за пять перед нашей официальной побудкой. Мы очень быстро, в восемь девичьих рук, таким же макаром с помощью связанных простыней спустили их обратно…
Прошла тихо неделя. И вдруг…
Ранним утром нас будит комендант общежития (тётя Хая в просторечии) Валентина Ивановна и требует от нас, чтобы мы немедленно собирали вещи как кандидаты на отчисление. Как гром среди безоблачной синевы!
Спросонья, в замешательстве мы пытаемся выяснить причину немилости…
Комендантшу понять было непросто: при её генеральских замашках, зычном голосе и скорости речи она страшно заикалась. Кто-то из нас пустил слезу. Я-то точно прослезилась – отучились мы всего месяц, и так хорошо всё шло! Мне нравились и учёба, и соученики, и преподаватели, так было обидно!
А дело оказалось вот в чём… Те парни, которых мы затащили через наше окно, ходили по мужскому этажу ночью и пытались вымогать, а может, и вымогли-таки у пятнадцатилетних учащихся деньги. Вот так мы стали соучастниками. И ничего не утаилось от коменданта – у нашей тёти Хаи были свои осведомители.
С мокрыми глазами и хлюпающими носами мы отправились к завучу училища. Зашли в её кабинет всем скопом, винились и чистосердечно каялись в содеянном. Ревели навзрыд.
Неожиданно быстро нас простили. Просто устроили нам предварительное представление, чтобы слегка припугнуть и пожурить.
«Идите, – сказала примирительно завуч, – пишите объяснительную! До первого замечания!» Не веря в свалившуюся с небес милость руководства, осушив рукавами заплаканные лица, мы немедля рванули обратно в комнату писать коллективную объяснительную.
Лично мне в голову ничего вразумительного, что могло бы нас оправдать, не приходило.
Ручку взяла Маринка, самая старшая из нас. И решительно начала выводить буквы по вырванной из тетради странице, озвучивая написанное.
«Ввиду неравнодушия ко всему живому…»
Мой литературный склад ума отчаянно сопротивлялся такой нелепой формулировке. Это было глупо, по-детски, но смешно до колик!
Теперь мы все уже вчетвером хохотали. Так, гогоча, со слезами теперь уже от смеха мы кое-как досочиняли объяснительную записку завучу. Этот странный документ (эх, жаль, не сохранился у меня весь текст для потомков) был пронизан духом «любви к ближнему» и наивной детской доверчивостью.
Мы поставили под письмом свои четыре подписи: сначала инициатор сего опуса Маринка,