По воле ветра. Иоланта Ариковна Сержантова
месяца, от чего образовалась приличная прореха, которую надо было бы заштопать, но кому это стоило поручить, не понимал никто. Казалось, именно он, виновник неприятности, должен помочь в столь высоком во всех смыслах, деле. Но месяц, по его собственным словам, совершенно не умел шить, и уронил бы иглу из рук сразу, возьмись он за это тонкое ремесло.
Вырезанный из большой морской раковины, он был хрупок на вид, но самый его уголок, заусенец створки, оказывался причиной разного рода обид и неудовольствий для окружающих, которых он часто даже не замечал. Ни тех, не других. И вроде бы не от пробелов в воспитании, не от отсутствия внешних очертаний поведения в обществе. Просто-напросто он был чуточку… немного… слегка подслеповат. Чётко видимое другими, представлялось ему в отчасти размытом, смазанном образе. Приметными оказывались лишь наиболее выдающиеся линии, а полутона, как бы ни были хороши и харАктерны, таяли втуне5 его относительного недомогания, которого, в силу укоренившейся уже привычки, он не умел распознать. Рождённый с этим недостатком, разглядеть не трудился. Очков же не носил по причине невозможности отыскать достойной его оправы, а пенсне, в виду крайней своей неуклюжести, обронил бы в первый же после обретения день, так он говорил.
– Вот, всем хорош, а то, что близорук и неловок, не беда. Извинить и без повода – радость, а тут… – говорили про него.
Только казалось иногда, будто, используя привычку, месяц держится вполоборота, чаще профилем смотрит, и редко – анфас6. Рекомендует себя в приятном, извиняющим все пороки, ракУрсе7. Но почто, часто неспособный глядеть прямо в глаза, без стеснения подсматривает под подол океану, тревожит его по два раза на дню, а уж если заметит в ночи чьи-то, обращённые к себе, обезображенные болью черты лица, – изведёт без сожаления, обнаруживая невозмутимость, да присущее равнодушным натурам высокомерие и холодность.
А, если что, хлестнёт с нарочитой досадой:
– Не я его обижал, он обиделся сам!
И, – летят по небу разорванные в клочья облака, и бьются на неровные осколки сердца. Сами собой.
– Стоит ли он израсходованного на него сочувствия?
– Ну… а как?! Жалеем-то мы из любви к себе, а вот ненавидим…
Не бывает истраченного попусту сострадания, лишь ненависть напрасна одна.
Мимолётное
I
Всё утро, обсуждая что-то, переговариваются друг с другом лягушка и ласточка. Оказалось, что одна разумеет по-лягушачьи, а другая поёт, как птица, не запинаясь, с листа. И ведь смогли же о своём договориться: о том, что сперва ласточка гонит на лягушку слепня, после уж – лягушка загораживает ему дорогу, чтобы птица успела ухватиться за крыло.
И – совсем рядом:
– Та-да-та-да-та-да-та-да! – Отбивая такт хвостом, будто барабанными палочками, трясогузка набивает рот насекомыми. Ловка! Бабочку ухватила так, будто несёт куда на пробу малый белый лоскут, крылья свисают по обе стороны клюва.
Из леса, в довольно истрёпанном виде, прилетела синица,
напрасно
Лицом к смотрящему
ракурс