Чудеса специальным рейсом (сборник). Марианна Гончарова
выучил все. Особенно «Болезнь куклы». Ты придешь, проверишь.
Славе – тур куда-нибудь. В Японию, Непал, Караганду, Сыктывкар, Индию, куда-нибудь, – он у нас странник. И новый фибровый чемодан, а то старый уже старый.
Тане – пиши: че-ре-вич-ки. Как у царицы чтоб.
Еще одному Мише – попонку для Берримоши. Это собака, Берримор. Ему холодно зимой. Только длинную попонку. Он – такса.
Мальчику Валерику – коньки. Снегурки. Он будет рад. Но чтоб с ботинками. Записал?
Всем-всем друзьям – вот список друзей – книги. Довлатова, Иртеньева, Жванецкого, Лескова, Зощенко, Бродского, Хармса… Вот список книг.
Мне?.. А что мне…
Мне – август. На озере в горах.
Чтоб тихо-тихо. И мой старый пес чтоб вошел в воду, побродил по мелкоте – шлеп-шлеп – остановился, рассмотрел свое отражение в воде и стал бы его лакать: плям-плям-плям… И чтобы медленно-медленно первый желтый лист упал на водную гладь. Сидеть и смотреть на все это. Просто сидеть и смотреть. Сидеть и смотреть…
Прощай, душа моя, Манюня!
Манюня очень любила Пушкина. И мужа Фиму. Но разною любовью.
– Фимуля, – предложила Манюня на их с Фимой свадьбе, – поедем в свадебное путешествие в Ленинград. Пойдем на Мойку, двенадцать… А?
Фима по натуре был философ. Он не умел конкретно отвечать на вопрос. Он умел его обсуждать. Вопрос поездки обсуждался несколько лет.
Манюня звонила маме:
– Мы завтра едем!
Назавтра она звонила снова:
– Мы уже не едем…
Еще через несколько лет после рождения Ларочки, а потом и Мишки они наконец взяли билеты в Ленинград. Но Фима заболел.
– Мы снова не едем, – звонила Манюня родителям, – у Фимы радикулит…
Но однажды, перед очередной проверкой на предмет подпольного шитья верхней мужской одежды, предупрежденный заранее Фима, разнося по знакомым отрезы, вдруг взял и обиделся.
– Хватит! – вскричал он голосом трагика. – Свободы! Надоело! Надоело слышать условный стук! Надоело говорить пароль! Ехать! К маме!
Фимина мама жила в Израиле.
– Только после Ленинграда! – отрезала Манюня.
Ничего не оставалось делать. Фиме пришлось согласиться.
Была суббота. На Мойку, 12, пришли рано утром. В арке при входе в музей Пушкина висело объявление: «Музей закрыт на реконструкцию до 1987 года».
На дворе стояло лето восемьдесят второго. Документы были уже поданы. С работы их уже уволили. Манюня прислонилась спиной к стене и закрыла ладошками лицо.
– Слушай, – вдруг загорелся всегда нерешительный Фима, закинув голову и разглядывая здание, – вон открытое окно. Я подсажу тебя, ты подтянешься и заглянешь. А вдруг там его, Пушкина, кабинет! А я тебя внизу подержу за ноги.
Так и сделали. Фима кряхтел внизу, поддерживая жену. Манюня кое-как вскарабкалась на узкий цоколь, уцепилась за проржавевшую жесть подоконника и заглянула в распахнутое окно. Посреди комнаты стояла обыкновенная двуспальная кровать. На одной