Шестое число. Стихи. Вадим Штейнбрехт

      В мире весомее нет ничего,

      чем отрицание, чем невесомость.

      Сколько там весит горькая совесть?

      Так отчего же так тяжело?

      И уронив на колени лицо,

      переберите свои оправдания.

      Чем измеряются воспоминания?

      Так отчего же так тяжело?

      Кто ты на свете? Не всё ли равно?

      Только к чему же тогда гениальность?

      Чем для души тяжелее бездарность?

      Так отчего же так тяжело?

      Ты ли не помнила, ты ли не знала:

      выкинуть прошлое не проще ль всего?

      Сколько нас прожитых в прошлом осталось?

      Так отчего же так тяжело?

      Ты раздвоилась.

      Вас много. Вас много…

      Ты отошла от стены к столу.

      Ты прислонилась к зелёным обоям.

      Ты поднесла пальцы к виску.

      Ты обронила тяжёлое слово,

      словно не ведая смысла его.

      Ты засмеялась, устало, беззлобно.

      Ливень, как кнут, хлестанул по стеклу.

      Вздрогнула ты. Но другая молчала.

      Веки тревожно прикрыли зрачки.

      Там, в темноте, зарождаются капли

      опроверженьем моей правоты.

      «Но разобьются», – продолжила ты.

      В мире весомее нет ничего,

      чем отрицание, чем невесомость.

      Сколько там весит горькая совесть?

      Так отчего же так тяжело?

      Фаянс… Фантастика… Фагот…

      Но нота «фа» не поддаётся.

      В глазах зрачками разольётся

      надежды краткий звук, когда

      ты, молча плача, слёз не вытрешь.

      И хлопнет, как в ладоши, крыша,

      когда прозрачная гроза

      пройдёт над ней канатоходцем.

      Но нота «фа» не поддаётся.

      И остывает в чашке чай.

      Стругацких том раскрыт наполовину.

      Но в краткий звук, как в тесную квартиру,

      не можешь ты вместить свою печаль.

      И вот уже который год —

      фаянс…, фантастика…, фагот…

      Когда это было я, право, не помню.

      Но ветви в стекло леденцово стучали.

      Опилки пылинок тянулись лучами.

      И в комнате пахло мохнато-зелёным.

      Стеклянные вишни давно перезрели.

      Пастух для пастушки свистит на свирели.

      Всё прыгают в танце бумажные звери.

      И дура-сова всё моргает глазами.

      А стрелки часов – ни вперёд, ни назад.

      Но ухо приложишь к стеклянному боку

      и слышишь – внутри потихоньку стучат