За полчаса до Конца Света. Марк Рабинович
ой порядочный ночной кошмар, он был хоть и иррационален и туманен, но все же основан на реальных событиях. А события те затронули Павла Семеновича в далеком 53-м году, когда его, свежевыпущеного младшего лейтенанта, коммандировали на Семипалатинской полигон «двойку». Вуколов вовсе не был новичком в армии. Последний год той страшной войны он прошел рядовым, воевал всего несколько месяцев, но эти немногие месяцы стоили иной жизни. За эти страшные недели он познал многое и узнал цену как победоносным наступлениям, о которых врут в газетах, так и скоротечным боям, после которых на поле остаются тусклые пятна зеленых и серых шинелей. В Померании его ранили, поэтому сражения на Одере и в Берлине он благополучно пропустил. Потом, после Победы, он отслужил несколько лет в оккупированном Потсдаме и заслуженно считал себя старым служакой, несмотря на возраст. Поэтому учеба в артиллерийском училище была для него, фронтовика, той же службой и давалась легко. А вот теперь он был в растерянности…
На полигоне ничего ему не объяснили, лишь взяли с него очень суровую подписку о неразглашении государственной тайны и велели сидеть тихо и записывать показания непонятных приборов. А еще ему приказали надеть темные очки, подобные тем, что носили пилоты в старых фильмах, и ни за что эти очки не снимать. Очки закрывали половину лица и это было очень неудобно, на полигоне было жарко и пот заливал лицо, но молодой офицер пуще всего боялся невыполнения приказа, что и спасло ему зрение. В тот момент, когда взорвался заряд, Вуколову на миг показалось, что мир изменился, изменились законы физики, которые он учил в детстве. Этот безумный, неестественный свет не мог, просто не имел права существовать в нашем мире. Казалось, что вселенная вывернулась наизнанку и не хотела возвращаться назад. Потом потускнел лиловый гриб и вселенная постепенно вернулась в свое прежнее состояние. Со временем воспоминания потускнели, но и через годы он четко помнил это ощущение невозможности, нереальности происходящего.
И то же самое случалось в его ночных кошмарах. В них неестественно менялось мироздание, выворачивалось наизнаку каким-то незримым термоядерным взрывом, становилось неправильным, чуждым и это терзало его непонятно почему. Наглая вселенная меняла свой облик, вывёртывалась мерзопакостной изнанкой наружу и, в отличии от семипалатинской вспышки, вовсе не собиралась возвращаться обратно. Эта неестественность не принимала конкретных форм и просыпаясь в поту он не мог бы описать словами это отвратительное состояние вывернутости. Но именно оно и терзало его неестественностью своего странного, как вывих сустава, ощущения. Кошмар длился и длился, в то время как он мучительно пытался вырваться из этой тягучей неправильности. Наконец, ему это удавалось, он просыпался весь в поту и долго смотрел в потолок, восстанавливая дыхание. В ядерных испытаниях он больше не участвовал, но на службе его ждали «Беркуты» с 10-килотонными боеголовками. Это подпитывало его ночные кошмары и лейтенант клял последними словами свое необузданное воображение.
Сегодня ему особенно долго не удавалось освободиться от кошмара. Несколько раз ему казалось что он уже проснулся, но нет, то был лишь очередной слой мерзкого сна и изнанка вселенной все не отпускала и не отпускала. Окочательно разбудил его звонок телефона.
– Паша, ты вообще собираешься отвечать? – проворчала жена полусонно.
Пришлось встать и прошлепать босыми ногами к висящему на стене аппарату. Остатки отвратительного сна постепенно уходили, уступая место ночной прохладе и запаху черемухи за окном. Но голос дежурного в трубке прозвучал продолжением ночного кошмара – полк поднимали по тревоге…
Утро термоядерного мира
Хайфа, февраль 1962
Ицхак Шойхет
Натана я знал еще с 47-года2. Во многом благодаря именно ему я попал в эту страну и сей факт не всегда вызывал у меня теплые чувства. Если вы не жили в Израиле, то вам меня не понять. Представьте себе сорокоградусную жару за окном, вентилятор уныло гоняет по комнате раскаленный воздух, периодически прекращая это издевательство при перебоях электричества. Из крана в ванной с трудом льется мутная струйка горячей воды, не освежая, а лишь делая еще хуже. Под окнами орет что-то невразумительное охрипший транзистор, а соседи, выясняя свои отношения, пытаются его перекричать. Можно, конечно, закрыть окно, но это – верная смерть. В такие моменты невольно начинаешь сомневаться в идеалах сионизма и хорошо понимаешь антисемитов. Потом, через день или два жара спадает, с моря начинает дуть прохладный бриз, соседи умиляют своим псевдо-испанским ладино, а транзисторы под окном тихо поют что-то смутно знакомое. Тогда меня снова начинают переполнять идеалы сионизма и чувство благодарности Натану. Но сейчас был февраль и из приоткрытого окна тянуло промозглой сыростью, напоминая осенний Ленинград и вызывая легкую, приятную ностальгию по юности. Только запах моря был пряным и тягучим, совсем непохожим на безжизненную Балтику.
Но мне давно уже следовало поторопиться на службу, по крайней мере, если я собирался перед этим позавтракать. На завтрак меня ожидал всего лишь кусок холодной позавчерашней
Описано в повести «Хамсин, или одиссея Изи Резника».