Сокол Спарты. Конн Иггульден
изможденно худы, а обтягивающая кости морщинистая кожа в странных темных пятнах и прожилках.
– Я здесь, отец, – произнес Кир, присаживаясь на край поднесенного рабами табурета. – Пришел сразу, как только услышал, и быстро, как только смог.
– А я ждал тебя, Кир, все ждал, – сухим шепотом прошелестел отец. Голос был настолько тих, что царевич невольно подался вперед, напрягая слух. – Все не мог умереть, покуда ты не пришел. Наконец-то.
На лице отца проглянуло непривычное выражение: что-то вроде злого торжества. Или это просто показалось. Вот он обессиленно смежил веки, и морщины на его лбу слегка разгладились. Повинуясь безотчетному порыву, Кир взял руку отца, которая в детстве тысячекратно обжимала его ладошку, словно железный обруч, а теперь была старчески холодна и немощна. Кир сидел, неловко подыскивая слова.
– Отец… Спасибо тебе за все. Я хотел, чтобы ты был… Чтобы ты мог мною гордиться.
Ответа не последовало, и Кир опустил отцову руку на шелк простыни. Некоторое время он рассеянно поглаживал костяшки пальцев, а затем сел обратно. Служанка с чашей розовой воды, подавшись вперед, снова промокнула царское чело. Вновь дохнул ветер, хотя теперь он показался не таким мягким, как раньше, а как пронизывающие бесприютные ветры осени, что сводят с ума своей заунывностью.
– Отец? – молвил Кир несколько громче.
Он встал и беспомощно смотрел, как кто-то незнакомый, беспрепятственно подойдя к ложу, прислушался к дыханию царя, биению его сердца, и деловито кивнул.
– Уже недолго, господин. Возможно, он нас слышит. Может еще и пробудиться, а может и нет. Он взывал к тебе множество раз. Хорошо, что ты явился в конце концов.
Опять эта колючка, и от кого? От того, кто в свое время и рта не посмел бы открыть. Что это за дух надменности к нему, царскому сыну? Так и витает, так и змеится по этим покоям.
Однако довольно. Чтобы сюда добраться, он четырнадцать долгих дней одолевал по дюжине парасангов. Только спартанцы поспевали за ним, и то он довел их до изнуренности и истощения. Утешался одной лишь мыслью, что еще не поздно, превозмогая на душе тяжесть. Но ни теплого слова, ни нотки признательности от отца. Лишь непонятная усталая горечь, как будто это он повинен в том, что задержался, а его тут все заждались.
Отступая от ложа, Кир почувствовал себя странно опустошенным и растерянным. Он так боялся, что опоздает, молча клял постылые дни.
И в этом своем нетерпении, с томительной и робкой тоской представлял себе улыбку отца, его объятия, которых никогда не знал. А тут все вдруг отвердело и выцвело, и драгоценные камешки его воображения превратились в стекло. Никакой гордости он у этого человека не вызывал. И чего бы он в жизни ни добивался, значение для отца имел единственно Артаксеркс.
Кир протянул руку, молча ожидая, когда ему вернут меч. Державший его царедворец прижимал уснащенные каменьями ножны и перевязь к себе, пуча глаза с таким видом, будто нашел клад и не желает с ним расставаться.
Ну и денек, все будто с ума посходили.
И