Алиса Коонен: «Моя стихия – большие внутренние волненья». Дневники. 1904–1950. Алиса Коонен
моим вопросом было: «Ты меня любишь?» Это спрашивать лишнее – послышался ответ. Потом я стала бранить его, что он «болтун», и упрекать, что все о наших делах всё знают. Он клялся, что от него никаких сведений относительно этого вопроса не исходило.
Оля, оказалось, наврала относительно его разговора с ней летом: он божился, что ничего подобного никогда не говорил, и даже просил ее свести с ним с глазу на глаз для объяснения. Но я, конечно, не хочу. Если бы она сказала это мне, тогда другое дело, а то Грушу жалко впутывать в эту ерунду.
Потом я хотела выругать его за Женьку66, за его вранье и прочее, но он стал смеяться надо мной и вообще шутить. Я разозлилась и ушла. Тем дело и кончилось. Для чего я звала его? Чтобы сказать, что «одного его люблю», тогда как на деле равнодушна к нему вполне?!!?? Пошло это! Гадко! Я эгоистка, безумная! Я боюсь, что, если скажу ему «finita», а потом вдруг увижу, что только его и люблю одного?!!? Со мной это бывает… Да, эгоизм скверная штука!
Ну, теперь о гимназии. Последнее время весело. 17‐го на Софьины именины были все учителя. Хаханов не ухаживал за мной, скорее даже я взяла на себя его роль и усиленно угощала его. Верка объяснилась ему в любви, и он, смеясь, сказал ей, что отвечает взаимностью. Вообще, дурили. [Котарев? Козырев?] – душка, и я начинаю бегать за ним. Право, у него пресимпатичное лицо. Настроение у меня последнее время – антик! – пою… пою… и пою…
9 ¼ вечера.
Тяжело жить. Вчера возвратилась из театра67, и такое тяжелое, гнетущее чувство тоски, ужаса, жалости… к маме (она все хворает последнее время) [отводить] душу, что я не выдержала и разревелась. Кроткий лик Богоматери успокоил меня, но все-таки тяжело! Я вижу, как мама день ото дня все слабеет, слабеет, а косвенной причиной ее болезни являюсь я… ужасно тяжело! Бедная мама! Вчера, когда я улеглась в постель, – в голове мелькнула ужасная мысль – вдруг мама умрет!?!!!? Что со мной будет! Сердце билось, клокотало… еле справилась с ним.
Да, тяжко! 4‐го был у Жанны [Коонен] вечер. Было весело! Одержала победу над «блаженными»: морским кадетом и, кажется, Шестовым, он весь почти вечер ухаживал за мной. Говорила по душе с Бориской Сусловым68. Он сказал, что ничуть не изменился по своим чувствам ко мне, что после меня ему уже ни одна барышня понравиться не может и пр. Это льстит мне, и только кажется – хотя чем черт не шутит! – он стал очень и очень ничего! Нет, «все кончено»! Вчера видела в театре одного студента – и без ума снился всю ночь! Вероятно, еврей – черный, темно-карие дивной красоты глаза, такие блестящие, что когда он смотрит, то как будто жжет тебя, как-то неприятно даже; несколько острый прямой нос – во всем лице и фигуре выражение мощи, силы. Вчера, когда возвращались из театра, он обогнал нас. Где бы видеть его? Я думаю пойти на студенческий бал – там познакомлюсь. Ах, какой красавец. Костя вчера, да и третьего дня, намекал на свою любовь ко мне – блаженный! Не знаю просто, когда я только окончу гимназию! – эти уроки, уроки так надоели! Не приведи Бог! Зубрю каждый день почти до 9 часов. Ничего не поспеваю больше делать. Ужасно!
Сегодня
Приятеля-гимназиста