Самый первый Змей. Анна Поршнева
городил?
– Ну, тогда ты так поступи. – и нашептала ему в три уха.
Наутро утихомирил кое-как змей полон свой и объявил:
– Так оно, значит, вот что. Проголодался я. Сходите-ка вы, девки, по лесу прогуляйтесь, свежим воздухом напоследок подышите, спелых ягод поешьте, для скусу, значит, а на вечерней заре возвращайтесь: я пировать буду.
Свернул пару елей в сторону, крапиву лапой примял, и проход для девок соорудил. Те рванули, только босые пятки и мелькают в воздухе. Ни одна к вечерней заре не вернулась.
А Змей, полон свой по камешку разбирая, думал: «Какие всё-таки у нас девки в русской земле – и красивые, и смекалистые. Должно быть, от того, что мы, змеи, девок не едим почём зря, как драконы энти заморские. А то ещё в Египтах видал: возьмут какую, скрутят, да крокодилам и швыряют. Одно слово, дикари. Не понимают: коли она красавица, так у неё и детушки хороши будут».
Не знал Змей, что это естественный отбор называется. Не учён был, так, своими умами до всего доходил.
Змей на зимовье
Смолоду-то Змей романтиком был. Мечтал легкокрылой беспечной бабочкой над цветами порхать или быстрым говорливым ручьём по камням бежать, или пышной рябиной по осени развеситься и дразнить пролетающих птиц яркими красными ягодами. Прослышал как-то про зиму и размечтался (вообще-то был он перелётным змеем и проводил зимы в пышных джунглях, поедая разнообразные на вид, но однообразно студенисто-сладкие тропические фрукты), как будет по снегу топать и следы оставлять, как снежную крепость слепит и сам её штурмом возьмёт, как вода станет твёрдой и гладкой, и по ней можно будет ходить, аки по суху, как снежинки будут падать, прекрасные, словно цветы, только маленькие совсем, и как они таять будут на шкуре, стекая блестящими капельками, как деревья покроются серебром, как с широких сосновых веток будут свисать сосульки, а он их языком лизать станет… В общем, размечтался.
И никуда по осени не улетел.
Красиво было. Были золотые листья и багряные листья, и охристо-коричные листья и лимонно-жёлтые. И все они трепетали, звеня, на ветках, кружились в воздухе, с шелестом стелились на землю и, шурша, умирали. Были грибы, разные, много, вкусные. Были новые неведомые ягоды, кислые, а лакомые – клюква и брусника. Их осторожно сбирать надо было, летя низёхонько над опасными болотами и склёвывая на лету. Были первые снежинки – пушистые и все разные, пахнущие водой и воздухом, щекотящиеся на языке и безвкусные, дивно красивые и все разноузорчатые. Были искрящиеся колючие ветки по утру в розовом восходном солнце, когда дух захватывало не то от восхищения, не то от мороза.
Холодно было. От вечной сырости разболелись колени на задних лапах и основания крыльев. Потом в носу ещё свербило, и несколько дней вместо огня плевался он какой-то зелёной мерзостью. У левой головы в ухо стреляло, а правая потеряла голос. Но он оклемался: наворотил себе снежную гору с пещерой, забрался внутрь, головы все под себя и отогрелся.
Голодно было.