Змей. Николай Вязерский
который в другой раз бы обязательно связался бы с мужиком, и скорее всего получил бы от него, или потом дома, от своих, в этот раз был мрачен, повернулся и коротко сказал:
– Домой пошли, нечего тут.
Обратно шли молча, никто не шутил и не смеялся. Долго еще слышались бабьи причитания и пение попа. Уже у самой деревни одна из увязавшихся девчонок, чья-то сестра лет семи, шмыгая носом пробормотала:
– Змей пожег.
– Молчи дура, – зашикали со всех сторон, как будто она сказала что-то, что все знали, но сказать боялись, а она вот ляпнула, сама не понимая того, и теперь всем за нее влетит.
– Что молчи, вчера там похороны были, вот он и пожег, – не унимался писклявый голосок.
– Замолчи тебе говорят, не кликай беду, не поминай его – даже злость в голосе появилась, злость и страх. Дети часто слышат больше, чем им положено, а потом стараются похвастаться услышанным, вот мы какие, маленькие, а тоже что знаем. Это потом, с возрастом понимают, что иногда промолчать лучше, чем сказать, а некоторые вообще предпочитают ничего не знать, так даже спокойнее.
Вошли в деревню и как-то не сговариваясь, молча разошлись по своим дворам. Нагулялись на сегодня.
Володя тащился за Колькой, ему нужно было к бабке обедать, и им было по пути. Он все думал о том, что там этот рыжий искал в подполе? Может кто спрятаться успел? А что, залез в подпол, огонь сверху, переждал и вылезай. Так ему тогда казалось. И страха никакого он не ощущал. Только грустно как-то было. Горе всё-таки, это и он уже понять мог.
– Ты в школу-то что не пошел, шесть ведь уже есть? – как-то вдруг спросил Колька, больше для того, чтобы не молчать. Они уже минут пять шли вдвоем в гору, мимо высоких, рубленых из отборного леса домов, мимо тесаных заборов и ворот.
– Отец сказал рано, в семь пойду.
– Им понятно рано, урожай подоспел, убирать надо, а ты в школу, а хотя и тоже правильно, успеешь еще. Я смотрю ты не из трусов, давай дружить. – И протянул руку.
Володя протянул свою в ответ. Вот это рукопожатие и связала двух ребят разного возраста дружбой до самой армии. Много они еще потом почудили.
Обед у бабки я пропущу, скажу еще раз только, что такой ее редко кто видел, а может и никогда. И наготовила много и ласковая, насколько могла, была. И просидели все у нее до вечера. Кроме Лешки, у него свои дела. А когда уходили, она с собой пирогов завернула и курицу, и бульона куриного для матери налила. И смотрела так жалостливо, чуть не плакала. А когда дети уже вышли в проулок и пошли к себе, все смотрела им в след и вдруг начала крестить и так неистов, упала на колени и молится начала, но этого никто уже не видел. Дети сытые и с гостинцами спешили домой.
Домой пришли когда уже смеркалось. Отца и Лешки еще не было, все сели за стол. Дверь в переднюю была плотно закрыта.
Пироги и курицу не разворачивали, и бульон матери занести побоялись, а ну как отец узнает. Сидели молча, пока не начало окончательно темнеть. Свет даже не думали включать.
Вначале пришел Лешка. Он всегда, приходил раньше отца, но буквально на немного.