Венеция. Пандемиозо. Евгений Петропавловский
вот, прибыть-то мы прибыли, но с этого всё и началось. Не зря говорится в итальянской пословице: accade spesso quello che non ci si aspetta – бывает нередко и такое, чего никак не ждёшь.
Я бы назвал дальнейшее незабываемыми приключениями, этаким предапокалиптическим бурлеском. Однако четверо моих спутников не согласны с вышеупомянутой дефиницией. Они предпочли назвать это глубокой задницей. Да и ладно: пусть пишут мемуары и оспаривают. А я остаюсь в своём авторском праве.
Впрочем, уже не сегодня.
Может быть, даже не завтра.
Продолжу свои полунеобязательные пролегомены, когда вернётся драйв. А сегодня устал колошматить пальцами по клаве, да и ночь на дворе. Пойду нацежу себе из бочонка стаканчик агуарденте (это моральный трофей из совсем другого путешествия, о нём как-нибудь в следующий раз, если дойдёт черёд): торопиться мне некуда, я ведь на двухнедельном карантине. Минздрав предписал самоизолироваться по месту жительства всем, кто вернулся из «красной зоны» (на сегодняшний момент области Венето и Ломбардия как раз там и обретаются). Привычное дело, я всю свою сознательную жизнь самоизолируюсь; двумя неделями больше, двумя неделями меньше – фигня вопрос: скоро по всему земному шару расползётся «красная зона» пандемии.
Если на то пошло, пятнадцать литров агуарденте – нормальный запас, это вам не гречку по супермаркетам хабарить. Продержусь.
Обезлюдевшая Венеция, отпечатавшаяся на глазной сетчатке, вполне того стоит.
Пролог-2
Начну сначала, дабы не топорщить события поперёк бритвы Оккама.
…Венецией я грезил несколько месяцев. Порой по-бродски пытался вообразить, как «скрипичные грифы гондол покачиваются, издавая вразнобой тишину». Или по-брюсовски представлял, как «в топи илистой лагуны встали белые дворцы» – и погружался в разновозможные варианты минувшего, где ростки бессчётных персонажей густо проклёвывались сквозь элементы расслаивавшегося в моём сознании топоса – одушевляли, безудержно заполняли, а скоро и напрочь заслоняли его собой… Или просто томился, и тогда мой душевный вектор по-вертински устремлялся к слабо укоренённым в реальности фантазиям:
Скоро будет весна. И Венеции юные скрипки
Распоют Вашу грусть, растанцуют тоску и печаль…
Со временем мне даже стало понятно пастернаковское наваждение, по следам которого поэт написал вот это, высотно-дальнозоркое, исполненное субъективного символизма:
Я был разбужен спозаранку
Щелчком оконного стекла.
Размокшей каменной баранкой
В воде Венеция плыла…
Но главным всё-таки было погружение в историю. В трудноохватное и необъяснимо манящее прошлое, о котором Виктор Гюго рассказывал устами героя пьесы «Анжело, тиран Падуанский»:
«…Венеция – это государственная инквизиция, это Совет Десяти. О, Совет Десяти! Будем говорить о нём тихо: он, может быть, где-то