Каменный ангел. Маргарет Лоренс
на их нижнее белье. Я часто листала каталоги в раздумьях, но так ничего и не купила. Брэм бы только поднял меня на смех или отругал.
– Девчонки такие штучки не носят, ведь верно, Агарь?
Ну конечно, его девчонки такое не носили. Джесс и Глэдис напоминали откормленных свинок – отовсюду свисают шматки сала. Денег у нас всегда не хватало, всю свободную наличность он спускал на свои идеи. Например, на мед, которым однажды занялся. С него мы должны были озолотиться. Иначе и быть не могло, ведь белый и золотистый клевер рос тогда в небывалых количествах. Так-то оно так, но затесался среди клевера и какой-то ядовитый цветок, невидимый глазу: может, он скрывался от дневного света в тени пушистых колосков лисохвоста на пастбищах или под сенью камыша вокруг покрытого желтой пеной болота; то ли цвет лопуха, то ли паслен, то ли еще какой-нибудь цветок, манивший своим ароматом пчел, словно голос сирен, и убивавший их. Пчелы болели и умирали – они валялись в своих ульях, как горстки сморщенных изюминок. Небольшая часть все-таки выжила, и Брэм их держал долгие годы, прекрасно зная, как я боюсь этих насекомых. Он-то мог запустить свою волосатую лапу прямо в улей, и они никогда его не жалили. Уж не знаю почему – наверное, потому, что он не испытывал перед ними никакого страха.
– Мама – вы там как? Не слышали, что я сказала?
Голос Дорис. Сколько я здесь стою с опущенной головою, теребя в руках шелк, прикрывающий мое тело? Я растерялась, мне стыдно, и я совсем не могу вспомнить, из-за чего на нее злилась. Из-за дома, конечно. Они хотят продать мой дом. Что станется с моими вещами?
– Я не позволю Марвину продать мой дом, Дорис.
Она хмурится, не зная, что сказать. И тут я вспоминаю. Не в одном доме дело. Газета так и лежит на столе. Сильвертредз. Только самое лучшее. Вспомните, с какой любовью заботилась о вас она.
– Дорис, я не поеду. Туда. Ты знаешь. Ты прекрасно понимаешь, милая моя, о чем я. Можешь не качать головой. Так вот: я никуда не поеду. Можете съезжать отсюда сами. Прямо сейчас, если угодно. Дверь открыта. А я останусь здесь, в своем доме. Слышишь меня? Надеюсь, я ясно выразилась.
– Успокойтесь, мама. Ну как вы здесь одна? Так не пойдет. Давайте пока забудем. Пойдите присядьте в гостиной. Не будем об этом. Накрутите себя, опять упадете, а Марва еще с полчаса ждать.
– Ничего я себя не накручиваю! – Неужели это я так пронзительно и зычно кричу? – Просто хочу тебе сказать…
– Я не могу больше вас поднимать, – говорит она. – Сил больше нет.
Я разворачиваюсь и ухожу, стараясь сделать это гордо, но – о ужас – задеваю край обеденного стола и опрокидываю граненую вазу – мою вазу, которой она теперь пользуется. Торжествуя от сознания своей тяжкой доли, она бросается ко мне, ловит падающую вазу и, схватив меня за локоть, ведет меня по дому, как поводырь слепца. Мы добираемся до гостиной, я опускаюсь на мягкий диван, и тут из тюрьмы моего кишечника с отвратительными звуками вырываются зловонные газы. Похоже, мне суждено испить чашу до дна. От злости я теряю дар речи. Дорис – сама забота.
– Слабительное