Коварство и честь. Баронесса Эмма Орчи
в шпионаже.
– Конечно, она шпионка, кто же еще? – яростно вскинулась Регина. – Эта женщина помолвлена с Тальеном, влияние и жестокость которого лишь немного уступают Робеспьеровым. Ты знаешь это, Бертран!
Наконец ей удалось заставить его задуматься. Он сидел молча, расстроенный и угрюмый.
– Знаешь, хотя предпочел закрывать глаза на то, что всем известно!
Теперь уже молчали оба. И сердца, когда-то соединенные любовью, были теперь наполнены горечью и враждой.
На улице уже совсем стемнело. Апрельская ночь словно состояла из таинственных огоньков и серых, неопределенных теней. Регина вздрогнула, как от холода, и поплотнее завернулась в потрепанную шаль, тщетно пытаясь проглотить слезы. Слишком хорошо она понимала, что, высказав сомнения, камнем лежавшие на душе, отрезала все пути назад. Что-то сломалось, лопнуло, и вернуть уже ничего нельзя. Их с Бертраном любовь, пережившая последние два года немало бед и ужасов, лежала теперь смертельно раненная, истекающая кровью, принесенная в жертву увлечению мужчины и тщеславию женщины. Насколько невозможным все это казалось совсем недавно!
Мгновенные видения прошлых счастливых времен мелькали перед затуманенным слезами взором Регины: прогулки в лесу, путешествия в лодке по Сене в жаркие августовские дни, даже опасности и невзгоды, которые они встречали вместе, рука об руку, затаив дыхание, в комнате с окнами, закрытыми ставнями и гардинами, прислушиваясь к отдаленной канонаде, крикам разъяренной толпы или грохоту тележек, везущих на смерть осужденных. О, эти видения прошлых печалей и радостей!
Сердце Регины наполнилось невыразимой жалостью к себе. В горле застрял предательский всхлип.
– О Матерь Божия, помилуй нас, – пробормотала она сквозь слезы.
Бертран, пристыженный и сконфуженный, тронутый мучениями той, которую когда-то так горячо любил, терзаемый безумными идеями, изобретенными его неутомимым умом, чувствовал себя как на дыбе, разрываясь между раскаянием и угрызениями совести – с одной стороны, и непреодолимой страстью – с другой.
– Регина, – умоляюще начал он, – прости меня. Я чудовище и тварь. Особенно по отношению к тебе. Ты была для меня добрейшей маленькой подружкой, о которой может только мечтать мужчина. О, моя дорогая, если бы ты только поняла…
В Регине мгновенно взыграли нежность и жалость, растопившие гордость и справедливое негодование. Она была одной из тех материнских натур, которые всегда готовы утешать, а не укорять. Она тут же проглотила слезы и, когда он устало закрыл лицо руками, обняла его и положила его голову себе на грудь.
– Я все понимаю, Бертран, – мягко обронила она. – И ты не должен никогда просить у меня прощения. Мы с тобой слишком любили друг друга, чтобы затаить зло или мстить. Ну вот!
Она вскочила, словно собравшись с силами, которые ей были так необходимы.
– Уже поздно, и мама будет волноваться. В следующий раз поговорим более спокойно о нашем будущем. Но, – добавила она, опять став серьезной и суровой, –