Огонь (сборник). Надежда Жаркова
рот; он ослабляет свой ружейный ремень и протягивает мне обе руки.
– Эй, друг, как живешь? Как дела?
Я отвожу взгляд и почти шепотом спрашиваю:
– Бедняга, значит, круто пришлось?
Он сразу мрачнеет.
– Да, старина, на этот раз было страшное дело… Барбье убит.
– Да, мне говорили… Барбье!..
– В субботу, в одиннадцать часов вечера. Верхнюю часть спины у него отхватило снарядом, словно бритвой отрезало, – говорит Маршаль. – Бессу осколком пробило живот и желудок. Бартелеми и Бобез ранены в голову и шею. Всю ночь пришлось бегать по траншее, чтоб укрыться от ураганного огня. Малыш Годфруа – ты его знаешь? – ему выдрало внутренности, вся кровь вытекла сразу, как из опрокинутой лохани: он был такой маленький, а сколько крови в нем было, прямо диву даешься: в траншее хлынул целый ручей, по крайней мере в пятьдесят метров! Куньяру осколками искрошило ноги. Когда его подняли, он еще дышал. Это было на сторожевом посту. Я был вместе с ними. Но когда упал этот снаряд, меня там не было: я пошел в окопы спросить, который час. Я оставил на посту ружье, а когда вернулся, смотрю: его согнуло пополам, ствол скрутило, как штопор, а часть приклада превратилась в опилки. Так пахло свежей кровью, что меня затошнило.
– А Мондэн тоже, да?
– Его на следующее утро, значит вчера, в землянке; ее разрушил «чемодан». Мондэн лежал: ему раздробило грудь. А говорили тебе о Франко? Он был рядом с Мондэном. Обвалом ему перешибло позвоночник. Когда его отрыли и усадили на землю, он заговорил; он наклонил голову набок, сказал: «Помираю», и помер. С ним был еще Вижиль; на теле ничего не было, но голову расплющило в лепешку; большая, широченная, – вот такая! Он лежал плашмя на земле, черный, его нельзя было узнать; словно это была его тень, тень, какую иногда видишь, когда ходишь с фонарем ночью.
– Вижиль! Да ведь он был призыва тринадцатого года, совсем мальчуган! А Мондэн и Франко, такие славные ребята, хоть и с нашивками!.. Вот и нет еще двух хороших товарищей!
– Да, – говорит Маршаль.
Но его уже окружает целая орава товарищей; его окликают и дергают со всех сторон. Он отбивается, отвечает на их шутки, и все толкаются и смеются.
Я перевожу взгляд с одного на другого; лица веселые и, хотя искажены усталостью и покрыты корой грязи, выражают торжество.
Да чего там! Если бы на передовых позициях солдатам давали вино, я бы сказал: «Они все пьяны!»
Я приглядываюсь к одному из уцелевших солдат; он что-то лихо напевает и шагает в такт, как гусары в песенке; это барабанщик Вандерборн.
– Эй, Вандерборн! Да ты, кажется, доволен?
Вандерборн, обычно спокойный, сдержанный, кричит:
– Мой черед еще не пришел! Видишь: вот он – я!
И с сумасшедшим видом он размахнулся и хлопнул меня по плечу.
Понимаю…
Если эти люди, несмотря ни на что, счастливы, выйдя из ада, то именно потому, что они оттуда вышли. Они вернулись, они спасены! Еще раз смерть их пощадила. По установленному порядку, каждая рота идет на передовые позиции раз в шесть недель! Шесть недель! На войне