Тридцать девять лет в почтовых ящиках. Алла Валько
среди погибших оказался твой единственный сын, то не стоило ли задуматься: “А чьи, собственно, интересы он защищал в чужой стране? Во имя чего он отдал свою молодую жизнь? Стоило ли это делать только для того, чтобы остановить процесс демократизации Чехословакии и снова сделать эту страну подотчётной СССР?” Советское руководство опасалось, что в случае проведения чешскими коммунистами независимой от Москвы внутренней политики СССР потеряет контроль над Чехословакией. Подобный поворот событий грозил расколом восточноевропейского социалистического блока как в политическом, так и военно-стратегическом плане. Однако в данном случае интересы отдельной личности вступили в противоречие с имперскими интересами СССР. Я до сих пор не представляю себе, как в мирное время можно пережить потерю единственного сына.
В молодые годы мне не пришлось испытать горечь потери близких людей, потому что я была слишком мала, чтобы осознать её. Оба моих дедушки умерли ещё до моего рождения; бабушка по материнской линии погибла в блокадном Ленинграде. Отец ушёл из жизни, когда мне было пять лет. У меня была только мама.
Первым человеком, кого мне довелось увидеть мёртвым и похоронить, была совсем ещё молодая женщина, сотрудница нашей лаборатории Люся. После окончания института я была избрана профоргом, и когда мы узнали о смерти Люси, мне пришлось поехать в Подмосковье, на станцию Ашукинская, где она жила. Люсе был двадцать один год. Это была симпатичная, белокожая, голубоглазая женщина. У неё был муж и маленький ребёнок. Незапланированно она снова забеременела, но оставлять ребёнка не захотела. По поводу аборта она не обратилась в медицинское учреждение, а самостоятельно сделала так называемый криминальный аборт, применив для изгнания плода хозяйственное мыло.
По данным Википедии, закон о запрете абортов действовал в СССР до 1955 года.
Сохранение же спроса на незаконные аборты объяснялось просто: после аборта женщина должна была некоторое время находиться в больнице, по выходе из которой она получала листок нетрудоспособности, где в графе «диагноз» стояло слово «аборт». Поскольку далеко не все женщины жаждали обнародовать подробности своей личной жизни, многие предпочитали обращаться к частнику.
Можно предположить, что именно этими соображениями и руководствовалась Люся: она не хотела огласки, да к тому же сказалось влияние окружающих её людей. В итоге у неё произошло заражение крови. Я помню, как она лежала, с тёмными пятнами на лице, которые невозможно было ничем загримировать. Вокруг неё стояли родственники, знакомые и, конечно, её мама. Стон, вырывавшийся из её души, я слышу до сих пор: “Люся ты моя, Люся-я-я…” И это протяжное “Люся-я-я” тёмной тучей висело над притихшими людьми.
Однажды, когда я оказалась в гинекологическом отделении одной из городских больниц, мне довелось стать свидетелем последствия ещё одного криминального аборта. В одной палате со мной лежала яркая, крупная женщина, которая, желая вытравить плод, сунула себе во влагалище