Я твой день в октябре. Станислав Малозёмов
улыбнулась девушка. – Без неё жизнь – это просто убегающее время.
– Ого! – хмыкнул Лёха. – Сама придумала?
– Сама, – засмеялась Надя так же бархатно, как и говорила. – Да, считай, что есть у тебя надежда. Мы же в одной группе. Рядом. Буду твоей надеждой.
– Поживем… – Лёха поднялся.– Идем. Провожу.
– Утром кто меня тронет? – продолжала улыбаться Надежда.
– Да не поэтому. Просто провожу.
Перед тем как подняться в вагончик, Надя подала Лёхе руку. Тёплую. Нежную.
– Пока?
– Пока, – Лёха подумал, но не нашел больше ничего, что можно было бы сказать приятного милой девчонке.
– Увидимся ещё? – спросила Надя.
– Так четыре года видеться будем, – он усмехнулся и повернул к своему вагончику.
– Сегодня увидимся? – Надежда наклонилась к нему, держась за косяки дверного проёма.
– Сам хотел предложить, – Лёха смутился. – Да как-то… это самое.
– В пять. После столовой, – Надя сказала это и пропала в темноте тесной прихожей времянки.
Лёха пришел в свой вагончик. Закурил прямо на кровати. Взял консервную банку для пепла и лег. Он думал о чем-то. Точно – думал. Напряженно и опасливо. Но о чем – так и не успел понять. Замял бычок и незаметно уснул.
Совсем не зная о том, что пять минут назад очень круто изменилась его и так крутая жизнь.
Только вот поначалу это было не заметно. Ну, познакомился с девчонкой. Так это – дело обычное. Уж чем Лёху нельзя было поразить, так вот как раз противоположным полом. Сам он сроду ни за кем не волочился, цветов не дарил, под балконами не пасся, гадая – выглянет в окно или не выглянет. В любви никому пока не признавался, по театрам девушек не таскал, не мучил искусством. Даже не гулял под ручку в парке или вдоль речки, которая бежала мимо города, имела песчаную дорожку, по которой в полубессознательном состоянии под луной бродили пары, прошитые насквозь стрелой Амура. Но душевные и физиологические слияния с прекрасной половиной всегда сливались в одну большую каплю удовольствия сами по себе. Вот вроде никто ни за кем не ухлёстывал, не строил глазок и не охмурял друг друга, а повалялся Лёха лет с пятнадцати до восемнадцати и в кроватях, и на задних сиденьях легковушек, на цветущих лугах за рекой и даже на полках купейных вагонов. Покувыркался, как говорят парни, с таким количеством красивых и не очень, желанных и случайных, что и сам не считал, и друзьям не хвастался ни числом, ни уменьем. Просто, как он считал – раз уж выходило само-собой, значит, так надо. Кому, зачем надо так много, он не вдумывался, поскольку главным в жизни были спорт, рисование, игра на баяне и гитаре, сочинение авторских песен, рассказов и заметок для газеты. Потом шли друзья, дружки, товарищи и кенты-урки. А уж на последнем месте пристроились быстрые, бурные, но краткие романы, возникавшие из ничего и через пару-тройку дней исчезавшие бесследно. Тут Лёха целиком в отца пошел. Батя Лёхе достался красивый, сильный и умный. Потому на него вешались все, кто осмеливался. А он был человеком интеллигентным, журналистом известным, и чисто из гуманного