Виртуозный грабеж. Николай Леонов
ему никогда не удавалось собрать их столько, сколько требовалось для беззаботной жизни. Всегда что-то мешало. Кое-что Чумаченко откладывал себе на черный день, но иногда он с грустью думал, что любой прожитый им день с полным правом можно назвать черным, и жалел, что не умел жить по-другому.
Вот и теперь, уйдя в себя, Чумаченко на самом деле сидел словно на иголках, просчитывая варианты и строя планы. Только когда они оказались на месте и их встретили солидные благожелательные люди, проводили в комнату, где на столе стояла бутылка дорогого коньяка и фрукты, когда выяснилось, что оркестр полностью на месте и гости с нетерпением ждут певца, Чумаченко наконец почувствовал себя лучше.
Насколько ему было известно, в клубе праздновали день рождения какого-то короля таблеток. Так про себя называл его Чумаченко, потому что не любил слова «фармацевт». Он не мог это чисто выговорить. Некоторые слова не давались ему с детства, хотя дебилом его никто не рискнул бы назвать. Он был смышленым ребенком. Собственно говоря, никто тут и не заставлял его произносить слово «фармацевт». Чумаченко вообще не пустили в главное помещение, где стояли столы, где произносились тосты и где Рудницкий под звон меди и переборы струн выпевал бархатным голосом свой сентиментальный репертуар. Чумаченко из-за этого не расстраивался – хозяева с самого начала полностью с ним расплатились да еще и позволили на халяву посидеть в баре на первом этаже. Бармен здесь был под стать всей остальной публике – похожий на английского дворецкого мужчина с седыми висками, спокойный и внимательный, не гнущий из себя царя природы на манер той шушеры, что смешивает коктейли в модных клубах. Он обслуживал Чумаченко так, словно тот платил за напитки звонкой монетой, и даже о погоде с ним побеседовал.
А Чумаченко многого и не надо было. Он потягивал у стойки обжигающий виски за счет заведения, нежно поглаживал хрустящие во внутреннем кармане купюры и вполуха слушал, как где-то за стеной Рудницкий с чувством выпевает про ушедшую любовь. На душе у Чумаченко было тепло и уютно. О том, что будет завтра, он старался не думать.
«Вот так, прошла любовь, увяли помидоры, – растроганно рассуждал он про себя. – Володя знает, о чем поет! Оттого и получается душевно. Только никому этого сегодня не надо. То есть сегодня почти никому. А завтра совсем никому. И что мы тогда запоем? То-то и оно… Ну да на хрен сомненья! Сегодня мы сорвали банк, и ладно. Будем гулять и пить вино. Вот так».
Он еще отхлебнул из стакана и вдруг обнаружил рядом с собой у стойки высокого симпатичного человека в элегантном костюме, загорелого, с аккуратной шкиперской бородкой, в больших дымчатых очках. Человек с приветливой улыбкой смотрел на Чумаченко.
Чумаченко потер нос и, заинтригованный, спросил:
– Мы знакомы?
– Кажется, нет, – приятным голосом сказал незнакомец. – Но давайте попробуем это исправить. Не возражаете, если я закажу вам что-нибудь?
Чумаченко посмотрел на свой