У женщин грехов не бывает!. Ирина Крицкая
были разные. У мамы любовь, у бабки карьера, прабабку раздражала советская власть. А я по-простому, как крестьяночка, взяла и сделала Лерочке минет.
Да, знала, знала я прекрасно, что мне за это будет. Еще бы! Своеволие, женское своеволие, как ни крути хвостом, всегда ведет на кассу. И все платили, никто не отвертелся. А я пока сижу, загораю. Топлю баню и прыгаю в речку. Ныряю в ледяную воду. И у меня уже прошла вся эта угнетенность духа, вся эта бабская тоска… Все прошло. Дождь кончился. Две недели у меня солнце. Обалденная осень, последние дни октября. Я выспалась. Мне хорошо.
Всю жизнь я хотела, чтобы меня оставили в покое. Лет с пяти я мечтала свалить куда-нибудь подальше от коллектива. Я четко видела свой рай. Могла его нарисовать тремя словами: речка, осень, тишина.
Эта картинка всегда висела у меня перед глазами. Реальная картина: холст, масло. Я ее сюда перевезла. Пейзаж – один в один, как у меня. Маленькая заводь, вдалеке лесок, розовый туман и лодочка. Это прадед мой Иосиф, рыжий Йоська лодку свою нарисовал. Нет, не еврей, кузнец из Польши. Всю жизнь он стучал молотком, но как-то вечером взял телячью кожу, натянул на раму, краски масляные добыл и огромными ручищами тяп-ляп, нарисовал речку. Зачем? А ни за чем. Захотел – и все.
2
Почему я загораю в деревне? Потому что у меня очень хрупкая нервная система. Пару недель назад она дала сбой. В понедельник утром рано подвели меня нервишки.
Я проснулась в нашем городском доме. Опять был дождь, правый глаз у меня начал дергаться, но я варила кофе и помалкивала. Взяла две чашки и пошла в гардеробную. Муж гладил свой пиджак, сам гладил, и это меня беспокоило.
В нашем доме никто ничего просто так не гладит. Утюг – это знамение. Утюг – это значит, что-то сейчас выяснится. Но что? – я думала, – что еще может выясниться? У меня только жизнь налаживаться стала, после Леры. И вдруг опять утюг.
Я поставила чашку на тумбочку и что-то сказала… Что-то простое:
– Баварский шоколад, – я, кажется, сказала. – Остынет.
– Я понимаю, – кивнул муж, раскладывая на доске пиджак. – Ты не можешь себе отказать и не выпить кофе. Жизнь коротка. Кто спорит? Нужно наслаждаться. Ловить моменты настоящего удовольствия. Кайфовать! А пиджак и муж – это такая рутина и серость…
Я слушала и пила кофе. А что мне было делать? Сварила кофе – пью. Выпила свою чашку и взяла вторую, ту, от которой муж оказался. Он разглаживал карманы, он их очень умело отпаривал и объяснял мне, что нельзя так наплевательски относиться к его просьбам, и если пиджак просили привести в порядок, значит, его нужно привести в порядок. Неважно, как я это сделаю – сама или попрошу домработницу, или сдам пиджак в химчистку. В любом случае он не понимает, как можно забыть такие вещи. Потом он выдвинул разумное предположение, что, может быть, пришел момент, когда меня пора сменить на другую жену – на ту, которая сама, с великой радостью, отгладит этот пиджак и будет исполнять все, что прикажет муж. Он выразил надежду, что его новая жена не будет звездой, «нет, избави Бог, одна звезда меня уже добила», она не станет