Жоэль и Поль. Яна Глазкова
довериться окружающему миру – поступок титанического масштаба. Поль больше не появлялся, он словно растворился, словно никогда и не существовал. Жоэль должна была найти ответы на тысячу вопросов, оставшихся после Поля. Перед ней открывался новый мир, в котором она была одна, в котором что-то никак не уходило из жизни. Оно сидело в груди и пыталось проковырять себе путь на свободу, разрывая грудину и ребра. Жоэль же пыталась укачать это что-то в груди, как мертвого остывшего ребенка. Именно это что-то вынуждало ее всегда увеличивать темп, заставляло ее есть и пить, вставать по утрам. Что-то внутри нее не переставало ныть, скулить и браниться. Никогда. И она смирилась с эти чувством, Жоэль его приручила, даже привыкла к его капающей на пол слюне и скрежету зубов. Им вместе придётся протянуть до конца и пытаться забыть, что весь Париж живет в собственных домах как будто понарошку, как будто в гостях.
Жоэль
Вечер спускался на улицу Вивьен, играя, как щенок, с силуэтом Жоэль. Порой среди завесы черной желчи проступал свет. Свет, способный сочиться из тьмы, способный разрушать преграды. Такой свет не принадлежит никому, но и его источник вне власти. Источник не является владельцем, а является лишь способом передачи. В Париже в ту ночь было что-то, и это что-то никому не принадлежало, но каждый стремится этим обладать. Такие сложные отношения со светом в тот сиплый день мог бы понять только Врубель. Дети, достигшие возраста 4 лет, вступают в период «почемучки», некий период, связанный не только с созерцанием мира, но с попыткой объяснить его и придать ему логическую форму. Жоэль было будто снова 4 года. Серая, опустошенная, она уселась в кафе с грязной клетчатой скатертью, по столу были разбросаны использованные салфетки, пепел и кусочки чей-то бурной трапезы. Жоэль было ровным счетом безразличны все недостатки выбранного ею места, были ей безразличны и собственные спутавшиеся волосы, и зеленый цвет лица, и сухие кисти рук. Официант с волосами, уложенными столь тщательно и столь неуместно помпезно, подал меню. Она взглянула на его явно окрашенные для пущей мужественности усы и бороду, поморщила нос, слабой рукой взяла меню и уставилась в цифры и буквы, ничего для нее не значащие, не складывающиеся в слова, цифры, цены. Официант, вытянутый как струнка, в белом фартуке с накрахмаленным воротничком не торопился отходить от ее столика, он будто демонстрировал свою петушиную красоту, напрашиваясь на самый неискренней комплимент, на который способен пытливый женский ум. Жоэль лениво подняла глаза: «Une tasse de noir kofya, s’il vous plaît. Et un verre d’eau.»
Официант по-военному кивнул и поспешил удалиться, наслаждаясь собой при каждом четко отрепетированном шаге. Жоэль уперлась взглядом в вяло тянувшуюся уличную жизнь. Крупные и мелкие силуэты сновали туда и обратно, свет прятался в складках, зазубринах и сновал, как мелкий воришка, в одежде и листве. Ее глаза увлажнились, и она вскинула голову вверх, пытаясь избавиться от предательской влажности, от предательской