Сластена. Иэн Макьюэн
нам доведется лечь в постель еще до полудня.
Мы почти достигли выезда со стоянки на шоссе.
– Пойми, – сказал он, и мы остановились. – Тебе никогда не удастся встать между мной и Фридой.
– Тони, какой трюк?
Он снова повернулся и пошел в направлении машины, а я пошла за ним.
– Чертово наваждение. – Он говорил сам с собой.
– Тони! Скажи же, в чем дело! – Я пыталась перекричать шум шоссе.
– Ну что, ты довольна? Вчера вечером у меня произошла худшая ссора с женой за двадцать пять лет. Ты разве не рада успеху?
Даже я, несмотря на свою неопытность, изумление и ужас, понимала нелепость происходящего. Он, впрочем, собирался говорить дальше, так что я в ожидании промолчала. Мы миновали его машину и закрытую будку. Справа от нас оказались высокие пыльные кусты боярышника. В колючих ветках трепались весело раскрашенные конфетные обертки и хрустящая упаковка. На траве валялся использованный кондом, смехотворно длинный. Чудесное местечко для окончания романа.
– Сирина, как же ты могла поступить так глупо?
Я и вправду чувствовала себя глупо. Мы снова остановились, и я сказала дрожащим, не слушавшимся меня голосом:
– Я честно ничего не понимаю.
– Тебе хотелось, чтобы она нашла твою блузку. Ну так она нашла твою блузку. Ты думала, что она придет в ярость, и ты оказалась права. Тебе казалось, что ты можешь разрушить мой брак и занять ее место, но ты ошиблась.
Несправедливость обвинений ошеломила меня, и мне было сложно говорить. Где-то у корня языка перехватило горло. Я быстро отвернулась, чтобы он не заметил слез (если они и были).
– Разумеется, ты молода и все такое. Но можно было бы постыдиться.
Мой вновь обретенный, скрипучий и умоляющий голос показался мне отвратительным:
– Тони, ты сам велел мне положить блузку в твою корзину.
– Ну да, ну да. Ты же знаешь, что я ничего такого не говорил.
Он сказал это тихо, почти ласково, как заботливый отец, которого я вот-вот потеряю. По логике событий, между нами должна была произойти ссора, хуже, чем между ним и Фридой, мне следовало бы наброситься на него. К сожалению, мне казалось, что я вот-вот расплáчусь, а я была полна решимости этого не допустить. Меня непросто довести до слез, и к тому же плакать я предпочитаю в одиночестве. Однако меня ранили его мягкие, изысканно артикулированные, не терпящие возражений упреки. Он говорил так уверенно и по-доброму, что я чуть было ему не поверила. Мне было ясно, что ничто в мире не заставит его изменить свое мнение о том, что именно произошло в прошлое воскресенье, и отказаться от намерения расстаться со мной. Понятно было и то, что я нечаянно могу повести себя так, будто я в чем-то виновата. Как воришка в магазине, рыдающий слезами облегчения оттого, что его поймали. Какая несправедливость, какая безысходность. Я была не в состоянии сказать что-либо в свою защиту. Часы ожидания у телефона и бессонная ночь меня сломили. Комок в горле продолжал сжиматься,