Врата изменников. Энн Перри
и направилась в кухню.
Мэтью на миг замешкался в коридоре, глядя на Томаса. На его лице быстро сменяли друг друга удивление, понимание, воспоминания о прошлом, о долгих былых разговорах и необъятных мальчишеских мечтах и мысль о том, какая разница между тем, что было, и тем, что есть теперь. И никаких объяснений не требовалось.
Ужин был легким: холодный жареный цыпленок с овощами и фруктовый шербет. Сейчас это вряд ли имело значение, но Питт был рад, что принимает Мэтью, став старшим инспектором, а не тогда, когда они могли угостить его только бараньей похлебкой и картофелем или треской с хлебом и маслом.
Они мало разговаривали и только о безотносительных вещах: уходе за садом и что они надеялись вырастить в будущем, все ли фруктовые деревья будут плодоносить в этом году и какие из них нуждаются в подрезке. Все это говорилось, только чтобы не молчать, и никто не пытался делать вид, словно все в порядке. Шарлотта, подобно Питту, хорошо знала, что горе излечивается только временем, часто очень долгим. Мешать боли, пытаясь отвлечь от нее, значило только ее усиливать. Это было бы все равно что отрицать важность события, притворяться, будто утрата незначительна.
Мэтью рано ушел спать, оставив Шарлотту и Питта в зелено-белой общей комнате. Назвать ее гостиной было бы претенциозно, но она была достаточно хороша и удобна, чтобы оправдать и такое название.
– Что он имел в виду? – спросила она, как только Мэтью удалился достаточно высоко, чтобы ее не слышать. – Что подозрительного в смерти сэра Артура?
Медленно и с большим трудом, подбирая нужные слова, Томас рассказал ей все, о чем поведал Мэтью: о сэре Артуре и об «Узком круге», о предупреждениях, которые, по его мнению, они делали, и, наконец, о смерти от опийной настойки в клубе «Мортон».
Шарлотта слушала, не отводя глаз и не перебивая. Интересно, подумал Питт, читает ли она у него на лице горе и вину так же ясно, как он сам их чувствовал. Он не был уверен, что хочет, чтобы она так легко их читала. Конечно, необходимость прятать подобные чувства всегда вызывает ощущение горького одиночества, но Питту не хотелось, чтобы жена сочла его бездушным человеком, которым он сейчас себя ощущал. Томас столько лет не вспоминал о былой доброте обитателей усадьбы и так долго не навещал их, а теперь все, чем он мог воздать за эту былую доброту, – стремление очистить имя сэра Артура от порочащих слухов, которых тот совершенно не заслужил.
Если Шарлотта и распознала его глубинные ощущения, то ничем этого не выдала. Она могла быть иногда дико бестактной, но если кого-нибудь любила, ее преданность была настолько велика, что она могла сохранить любую тайну и воздержаться от высказываний и суждений, как мало кто еще на свете.
– Из всех людей он бы, наверное, последним прибегнул к лаудануму, – честно сказал Питт. – Но даже если он употреблял его по какой-то неизвестной нам причине, я все равно не позволю им утверждать, будто он был в маразме. Это… это недостойно его.
– Да, знаю, – Шарлотта взяла мужа за руку. – Ты не часто о нем рассказывал, но мне известно, как глубоко ты его