Вчера была у Димы. Татьяна Пушкарева
Димы не было – мы прогулялись с Чуней, я помыла ей лапы, открыла дверь в кухню и комнату (оставляя её одну, Дима закрывает её в прихожей, чтобы она не учудила чего-нибудь в других помещениях – в прихожей же кроме её мисок, лежачка и игрушек ничего нет). Зайдя в комнату, заметила на комодике новую книжку – мемуары о Пастернаке. Присела тут же и стала листать, увлеклась. Минут через 20 зазвонил мой телефон – Дима интересовался, пришла ли я, погуляла ли с Чуней и чем занимаюсь. Отчитавшись, я поняла, что чем-то я не тем занимаюсь.
Стала убирать. Дима вернулся минут через 40. Пообедал, сидел за компьютером, пел песни Пугачёвой, пока я протирала пыль. Потом я помыла пол в кухне, он перебрался туда, чтобы я сделала то же самое в комнате, но не дошла – мы заговорили о Мандельштаме (Дима настаивал на том, что я обязательно должна прочитать мемуары Эммы Герштейн, в конце концов даже дал мне их – поначалу не хотел, боялся, что я её не верну, были случаи, у кого ж не было таких случаев?!). Дима говорил очень хорошо о том, что Мандельштам умеет передавать состояние весны, мая. Цитировал. А вот Пастернак, по его словам, был не весенний, у Пастернака был совершенно иной талант – передавать движение воздуха, атмосферу (весь разговор начался собственно с того, что Дима напевал: «никого не будет в доме, кроме сумерек»). Тут я призналась, что мне Пастернак значительно ближе и понятнее, чем Мандельштам. Ровно как мне значительно ближе и внятнее Ахматова, чем Цветаева. Тут Дима спросил, как я отношусь к Ахматовой. Я призналась, что с неё для меня началась поэзия как таковая. Поэтому я люблю Ахматову. Дима рассказал мне, что в среде интеллектуалов её принято ругать. И есть за что. Есть. Но и ему она очень близка.
Говорил о том, что во многих её стихах встречается поразительная поэтическая глухота. Как он выразился «глухота табуретки». Приводил в пример строки из «Поэмы без героя»:
Все вы мной любоваться могли бы,
Когда в брюхе летучей рыбы,
Я от злой погони спаслась
И над Ладогой и над лесом,
Словно та одержимая бесом,
Как на Брокен ночной неслась.
«Кто бы мог любоваться», – вопрошал Дима, – «Чем? И это брюхо рыбы и погоня. Какая погоня?» Впрочем, о погоне оговаривался, что нужно уточнить факты, может быть там было какое-то преследование истребителями. Но если не было… – просто смешно. И Брокен этот… Какая в этой строфе выспренность, нелепость.
Но читал и другие куски из поэмы, которыми восхищался. Их, по его определению, не хрустальностью даже, а стеклянностью, пронзительной пластикой. Отмечал вот эту строфу:
Мой редактор был недоволен,
Клялся мне, что занят и болен,
Засекретил свой телефон…
Как же можно! три темы сразу!
Прочитав последнюю фразу,
Не понять, кто в кого влюблен.
И далее:
Но была для меня та тема,
Как раздавленная хризантема
На полу, когда