Самое время для новой жизни. Джонатан Троппер
, наблевал в горшки с гладиолусами, стоявшие рядком на низеньких подоконниках “Торре”, и наконец рухнул замертво в кресло у нашего столика, весело не было никому. Ни Линдси, которая, бросив: “Да гори оно все”, направилась к бару заказать еще водки. Ни Чаку, который вытряхнул в салфетку лед из бокалов и, бормоча проклятья Джеку, побежал на кухню выхаживать метрдотеля. Ни Элисон, которая вскочила и, не на шутку перепуганная, стала приводить Джека в чувство, осторожно похлопывая его по щекам, прикладывая ко лбу мокрую салфетку и твердя как заведенная: “Господи, Джек, да очнись же”. Ни мне самому, который, не найдя, что тут еще можно сделать, встал из-за стола и под неодобрительное молчание хорошо одетой ресторанной публики последовал за Линдси.
Признаюсь, мне все-таки было весело – чуть-чуть. Нечасто такое увидишь.
– Ты как, Линдси? – спросил я.
Она запрокинула голову и залпом осушила стопку. Из невидимых колонок за нашими спинами сочилось какое-то музыкальное успокоительное вроде “Янни”.
– Ну, если сравнивать с ними, – она глянула на Джека и Элисон, – так у меня все просто замечательно. Вот засранец.
– Повторите, – крикнул я бармену, который нашел в себе силы на минуту оторвать от Линдси пылкий взгляд и выполнить заказ.
– Как думаешь, узнали его? – спросил я, оглядывая зал.
– Мне все равно.
– Твое здоровье, именинница.
Мы чокнулись и опрокинули еще по стопочке.
– Если б узнали, наверное, не сидели бы так спокойненько, – заметила Линдси. – Не каждый день на твоих глазах себя гробит настоящая кинозвезда.
– Хорошо, что его не задержали.
– Вечер только начинается.
– Надеюсь, метрдотелю не очень досталось, – сказал я и сморщился, вспомнив, как бедняга едва устоял на ногах после удара, как хрустнул его нос, повстречавшись с кулаком Джека.
Обычно раздаваемые Джеком затрещины подкреплялись аудиоэффектами. В реальности удар отозвался пугающим глухим звуком и показался от этого еще беспощаднее.
– Очень хочется вас спросить, – обратилась Линдси к бармену, – можно перестать пялиться на мою грудь?
Бармен, зобатый дядя лет сорока с подкрученными вверх усами, аж задохнулся от неожиданности и быстренько ретировался к дальнему краю стойки. Он вытащил какую-то тряпку и принялся усердно оттирать несуществующее пятно.
– Точно все нормально? – спросил я.
– Мог бы делать это не так откровенно, – сказала Линдси с досадой.
– То есть тебя разозлило не то, что он пялился, а то, что пялился слишком неуклюже?
– Заткнись, Бен.
Тут из кухни вернулся Чак. На лбу, пониже наметившейся лысины, блестели капельки пота.
– Господи, ну и жарища там.
Наутро Чаку предстояло оперировать, и он, как обычно в таком случае, заказал содовую со льдом. Бармен обслужил Чака, глядя в сторону, и тут же снова удалился в другой конец бара.
– Как метрдотель? – поинтересовался я.
– Выживет. Получил ушиб переносицы, несколько дней чихать будет больно. Я пообещал ему позвонить насчет лекарств. Как поживает мистер Голливуд?
Обернувшись к нашему столику, мы увидели, что Элисон наконец воскресила Джека и теперь насильно вливает в него стакан воды, отчего его коричневая рубашка покрывается темными влажными пятнами. В полумраке ресторана бледное лицо Джека приобрело желтушный оттенок, он казался изможденным и больным.
– Выглядит получше, – сказал я как можно убедительней.
– Я, чувак, знаешь ли, встречал наркоманов, которые выглядели куда лучше, – фыркнул Чак.
– Избавь нас, пожалуйста, от жутких подробностей своей светской жизни.
– Поцелуй меня в зад, – ухмыльнулся Чак.
Он почему-то упустил тот момент, когда все мы выросли из словечек типа “чувак” и “поцелуй меня в зад”, и упорно цеплялся за эти анахронизмы, будто надеялся с их помощью замедлить процесс облысения.
– Отличный кадр для желтой газетенки, – оборвала нас Линдси, снова поворачиваясь к бару.
Светильники над стойкой выхватили из темноты светлые пряди ее волос, и вокруг головы возник мерцающий ореол.
– Джека пора уводить, – решил я. – Если его кто-нибудь узнает, это безобразие покажут по телеку.
– Да так ему и надо, – заметила Линдси, и мы поднялись из-за стойки.
– Зачем быть кинозвездой, если никто тебя не узнает? – буркнул Чак.
– Ты погляди на него, – ответил я. – Я сам его едва узнаю.
Так оно и было. Волосы Джека, обычно золотистые, засалились и сбились в колтун на лбу над темными очками от Гуччи; на щеках и подбородке красовалась недельная щетина. Прямо не верилось, что это тот самый человек, чьи лицо и тело, непременно тело, последние несколько лет не сходили с обложек известных журналов, тот самый, для которого желтая пресса не находила других эпитетов, кроме избитых “покоритель сердец”