Байкал. Книга 4. Татьяна Вячеславовна Иванько
он владеет целым миром, и в том мире чудес такое множество, что и за вечность, наверное, не вызнать! – с восторгом сказала она, снова раня меня прежним именем. Вот та же, что прежде, всё та же, и не та… Ту Орсег от меня не сманил бы, никто бы не сманил, и как я ни бесился в те годы, в глубине души я знал, я был уверен, что она никогда не предаст меня. А эта… теперешняя Аяя… ею ещё надо завладеть, её чувствами и мыслями.
Вдруг в небе загрохотало, и мы, торопясь, неловко спотыкаясь, стали собирать свитки, они падали, катились в траву, норовили затеряться, а тем временем западали первые капли, тяжёлые, как свинец, тюкая в темя, по плечам, по лицу. Аяя взвизгнула, смеясь, и мы вбежали в дом. Мы оба пахли дождём теперь, только она пахла как розовый шиповник, а я как полынь и нагретый солнцем камень…
Немного подмокшие, мы заперли двери, потому что поднялся ветер, ставни успели закрыть, но они погромыхивали, стуча о рамы, и впуская шум дождя и гром.
– Вон как… – проговорил я, ощупывая мокрую рубашку.
– Промок, Арюшка?
– Ерунда, главное, книжки спасли.
– Нет-нет, снимай рубашку, просохни, не то простыть недолго. Вот тут мёд у меня…
Она сама, оставалась всё в том же мокроватом платье и с намокшими волосами, сейчас они виться возьмутся, всегда эдак, как сырыми оказывались, а потом опять спокойные волны, как высохнут… Она налила мне мёда. Я снял рубашку, действительно, простыть не улыбалось, гундосый и чихающий Бог Анпу, это как-то смехотворно.
Аяя налила мне в чарку мёда и подала, с удовольствием разглядывая меня:
– Какой ты, Арюша… гладкий, баский да сбойливый. Постарался Творец над тобою без лени, – улыбнулась она, блестя глазами.
– Орсег не такой? – не удержался я, глотнув густого мёда, я поставил чарку на стол.
Забыла наготу мою…
Боги, до чего это тяжело, я каждую чёрточку её навеки помню, а она меня забыла… вот наказание. Всё забыла, и как любить меня…
Но Аяя была новой, и собой и не собой, сбросив груз прожитого, всего страшного, что раньше делало её ломкой, закрытой, печальной, с вечной каплей грусти на дне глаз, теперь она стала пронизанной солнцем, свободной и смелой… Она подошла ко мне и сказала, близко глядя в лицо, в глаза, в зрачки до самого дна.
– Ты… сердишься нонче, ревнуешь? – мягко промолвила она тихим голосом, словно выдохнула. Так спросить может только та, кто отлично чувствует меня, каждый звук моей души.
Но я не хотел сознаваться.
– Ещё чего! – невольно фыркнул я. – К этому рыбьему царю ревновать не хватало!
Я чувствовал тепло её кожи даже на этом расстоянии, что она стояла – в три вершка, даже сквозь мокрое платье.
– Не ревнуй, Арюшенька…
И… этого я совсем не ожидал, так могла сделать только теперешняя юная Аяя, свободная от ложного стыда, что вполз в прежнюю сквозь раны и трещины, которыми была покрыта её душа, теперь душа её была цельной, ясной, и она не боялась идти за своими чувствами… Она легонько дёрнула завязки и спустила платье