.
место и горсточка пепла. До этого дня Климко никогда не плакал. Даже в самом раннем детстве вёл себя тихо и смирно, но теперь его взяла такая досада вперемешку со страхом, что слёзы сами брызнули из глаз.
Тут из ближайшей кибитки выпорхнула пухлощёкая девочка, по всему видать, Климкова ровесница. Глазёнки двумя горячими угольками ожгли покрасневшие щёки мальчика, а из левого ещё и слеза выкатилась – крупная, как вишенка.
– За что мамку обидел? – плаксиво спросила девочка, подходя ближе, – За что, за что? Мамка теперь сердитая, зачем ты ей перечил? Чужой ты здесь, убирайся! Прочь!
И затопала на опешившего Климка ножками, потом подскочила рассерженным котёнком и пребольно стукнула его по руке. Мальчишка и вовсе растерялся. Никогда ему не приходилось утешать плачущих девочек, а эта ещё и дерётся, хоть и слёзы точит. Он осторожно заглянул в помутившиеся глаза драчуньи и спросил:
– Как звать?
– Тебе-то что, чужак? – огрызнулась та, – Зоршей зови, коли хочешь. А теперь иди откуда пришёл, пока мамка пуще не осерчала!
Ничего не оставалось, кроме как послушаться доброго совета. Климко сделал три неуверенных шажка назад и вдруг поймал себя на мысли, что никак не может отвести глаз от хнычущей вздорной девчонки с весёлыми завитками на кончиках прядей. А та стоит, поскуливает, как побитый щенок, утирает слёзы кулачками и вокруг не глядит даже. Чудная… А то вдруг отняла руки от лица, кинулась на Климка, обхватила его худые плечи, заглянула через глаза в самую душу и зачастила:
– Спаси меня, слышишь? Боюсь я её, злая она, очень злая, всем лихо будет! Не будет у вас поля, не будет и воды. Всё отымет, чуешь?
Голос у Зорши – тонковатый, с лёгкой грубинкой, вдруг сделался совершенно иным – обрёл вес, оброс призвуками, словно кости и мясо нарастил. Пареньку даже стало казаться, что не девчонка-соплячка с ним говорит, а женщина, которая годилась бы ему в матери или в тётки. Дрожь щекотнула лопатки, прытко скользнула к позвоночнику и замерла, увиваясь вокруг него невидимой гадюкой. От таких речей ума лишиться недолго, но обошлось: Климко ещё постоял несколько секунд на одном месте, а потом дал дёру. Удирая, он слышал сиплый голос цыганки, звавшей дочь. Та что-то лепетала в ответ, стараясь, чтобы голосок звучал уверенно и весело, но ей это давалось не без труда. Зорша действительно боялась матери, и проглоченные окончания слов, заглушённые этой боязнью, выдавали бедняжку с головой.
II.
В село мальчуган воротился уже затемно. Бондарь с порога напустился на сорванца, по которому уж думали заупокойную свечу ставить, а хозяйка с причитаниями кинулась обнимать хлопчика, целовать его рыжую бедовую макушку, порядком-таки разлохматившуюся от долгого бега.
– И где тебя носило, вражёнок? – серчал Дужий, хватаясь за сердце, – Сказано ж было, после заката за околицу не ходить! Дай срок, завтра я из тебя вот этими руками дурь выбью!
– Да что ты, старый, имеешь ли Бога в сердце? – заступалась бондариха, прижимая