Пиковая Дама – Червонный Валет. Андрей Воронов-Оренбургский
прячут, сунув куда подальше. Эти кровные называются у них подвенечные.
– Ух ты, а почему?
– Деды объясняли, дескать, сие испокон веку ведется. Бывалоча, сопляки в деревне полушки от родичей в избе хоронили, совали в пазы да щели под венцы, отсель и названье.
– Ловко, однако! – качнул головой Алешка.
За окном уже начинал бродить серый рассвет. Холодный туман частью поднимался, оголяя почерневшие от сырости крыши построек, частью превращался в серую паранджу росы, покрывая пустынный двор и лохматую траву вдоль ограды. С улицы в приоткрытую фрамугу бытовки тянуло кисловатым дымком кочегарки, у дровяного сарая слышен был звон топора Федора и сухой потреск расколотых чурбаков.
Алешка сидел на низкой, прижившейся у стены лавке и тупо глазел на свои до крови исколотые портняжной иглой пальцы. Все пуговицы на мундире «старика» были перешиты и ладно надраены до ярчайшего блеску. Его собственная казенная куртка была мята, пуговицы и пряжки на туфлях тусклы, из-за ворота торчал сбитый набок кончик белого бумазейного воротничка. Валившаяся от усталости троица более не вертелась и не трещала историями… Все тихо сидели напротив друг друга, и каждый думал о чем-то своем… Их хмурые от бессонницы лица были сонливы и апатичны, и тонкие, будто трещинки на стекле, морщинки, совсем как у взрослых людей, ютились около глаз и между насупленных бровей.
– Тьфу, черт! Заболтался с вами, – вдруг спохватился Юрка. – Ключи-то я от бытовки забыл в дежурку сдать. Без меня не уходите… Щас я мигом!
Звякнув ключами, Борцов хлопнул дверью, его бойкая рысца гулко прозвучала по спящему коридору училища.
– Как думаешь, Кречетов, Юрок заливает? Брешет, поди?
– А шут его знает… – Алешка недоуменно дернул плечом. – Этот может загнуть, чего не бывает, чего никто никогда не видел и не слышал.
Гусарь, почесав в раздумье щеку, плюнул на сапожную щетку и взялся нагонять блеск на новую пару сапог. Кречетов, следуя примеру товарища, заправил иглу синей ниткой и продолжил пришивать вертлявое ушко медной пуговицы. «Однако как все в сноп да в горсть у Борцова выходит, – с крупным зерном сомнения поджал губы Алексей. – Митя мой тоже прежде вкалывал на Лопаткина в булочной, так золотым дождем не был умыт. Да и сам я не раз видел, что за жизнь у сих “побегушек”… Случалось и мне с отцом заходить в трактир испить чаю. Носятся они, черти, как при поносе. Тому кипятку с двумя кусками сахару, другому рубца на двугривенный с гороховым киселем, третьему с морозу да холоду изволь щец пожирнее, водки, каленых яиц, жаркого калача или ситничков подовых на отрубях… И все бегом, с обидным матюгом в спину: “Живей, сопля, булками шевели, мать твою раз-тар-тах!” Вот и лавируй угрем между пьяными рожами, прогибайся и жонглируй над макушкой подносом. А на том подносе порой два чайника с крутым кипятком – обвариться можно. Что я, не знаю, слепой, что ли? – Алешка еще раз усмехнулся складности и восторгам Юрки. – Оно завсегда так получается: хорошо там, где нас нет. Ведь даже “на чай” гостеньки, требовавшие только кипятку, удавятся,