Пограничная зона. Басти Родригез-Иньюригарро
я услышал не только последний пассаж. Во-вторых, не вижу причин пошло улюлюкать при мысли об интимном действе, на которое меня не приглашали, сколько бы девушек в нём ни участвовало.
– Что с тобой не так? – гусеница комично хватается за сердце, но тут же лицо её вытягивается: – А со мной? Почему я именно пошлого улюлюканья от тебя ожидала? Я-то где такого набралась?
– Очевидно не на болотце, – усмехается он. – Остаются безвоздушные замки.
– Я же просила не перенимать эту терминологию.
– Так я прав?
– А сам как думаешь?
– Значит, из массовой культуры надуло?
Гусеница неопределённо пожимает плечами и уходит в себя, чуть ли не окукливается, поэтому предположение о влиянии массовой культуры он обдумывает в одиночестве.
Когда живёшь на стыке мыльной оперы и легенды, когда сам являешься чем-то между мифом и мелодрамой, потребность в коллективных химерах, коими увлажняет себя дневная вата, резко снижается. Но что бы гусеница ни говорила о капсулах и дрейфующих в пустоте осколках, нет затона, который был бы как остров. В болотце каждый тащит свою мишуру, свою фантасмагорию, свою вату – дневную, сахарную и прочую. К тому же гусенице необходимо быть в курсе поветрий – чтобы угадывать желания избранной публики, приглашаемой в безвоздушные замки, или чтобы заражать гостей свежими грёзами.
– Теперь понимаешь, что стоит за «Он мне понравился»? – спутница возвращается в мир живых, раздирает сигаретный фильтр, тянется к урне длинно, беспозвоночно.
– Не оскорблял взор и на ощупь был не противен?
– Да. До сих пор не разобралась, что за интересная прошивка у вашего подвида, но когда есть результат, некогда анализировать причины. Знаешь, рассказываю – и на месте прожжённой и проницательной себя обнаруживаю влюблённую дуру.
– Что?
– То, – смеётся гусеница. – Ни на чей счёт не делала скороспелых выводов, а с ним – насмерть вцепилась в умозаключение поспешное и неблагоприятное.
– Это какое?
– Я априори не рассчитывала на взаимность. На том основании, что с рук на руки мне его передала не женщина, – поднимает брови гусеница. – Благодарю, мне нынче лень закатывать глаза, но кто-то же должен. В общем, ярусы над болотцем переживали расцвет, апельсин, перезревший на ветке, истекал патокой и приманивал насекомых, душок сахаристый и горький бродил и густел, словно я наконец получила идеальный распылитель, а чутьё говорило, что идеального распылителя не просто потянуло ко мне на первой минуте знакомства – поволокло. И что? Я решила, что выдаю желаемое за действительное. Его трясёт, стоит мне в комнату зайти, а я получаю извращённое удовольствие от того, что нравиться ему не могу, но он у меня есть, и всё, что происходит с ним – дурное, хорошее, жуткое, сладкое – исходит от меня. Длилось это счастье недолго. В смысле, он предсказуемо проложил