Последний вечер в Лондоне. Карен Уайт
заколебалась, а затем остановилась. Он хотел узнать ее имя. Конечно же, она не могла ему назвать его. Уж точно не имя, достойное какой-нибудь деревенской прачки. Она его никогда больше не увидит, но ей хотелось, чтобы у него в памяти остался кто-то с именем, уместным в тех кругах, в которых он, несомненно, вращается.
Она обернулась.
– Ева.
– Ева, – проговорил он, и это единственное слово в его устах звучало прекрасно. – Где я смогу увидеть вас, Ева?
Он шагнул к ней.
Она сделала вид, что не услышала его, и побежала, не останавливаясь до тех пор, пока не ворвалась в квартиру, заливая водой паркетный пол, которым так гордилась их домовладелица. Она бросила взгляд в угол: Прешес спала, повернувшись на бок спиной к двери. Только тогда она поняла, что платок мужчины до сих пор оборачивал сумочку. Отогнув уголок, она увидела вышитые темно-синими нитками инициалы «ГНС».
– Этель? Это ты? – пробормотала, не поворачиваясь, Прешес.
– Нет.
Она прикусила губу, чувствуя себя одновременно глупо и взволнованно.
– Это я… но теперь я хочу зваться Евой. Это звучит более благородно, чем Этель, как считаешь?
Сев на кровати, Прешес улыбнулась, ее глаза засияли.
– Да. Я в голове представляю себе совершенно другого человека, когда слышу «Ева». Как голливудская звезда. «Ева» может быть твоим псевдонимом, как «Прешес» у меня. У нас с тобой появится еще что-то общее. Разве что Ева – более особенное имя, ведь ты дала его себе сама.
– Ты так думаешь?
Прешес воодушевленно кивнула.
– Конечно. Ты перевоплощаешься, и поэтому вполне можешь взять себе новое имя. – Она высморкалась в салфетку, ее глаза тут же посерьезнели. – А твои родители не против? Это же они назвали тебя Этель.
Этель мало рассказывала подруге о своем прошлом – лишь то, что она жила на севере Англии с матерью, которая содержала их обеих, обстирывая богатые дома и работая швеей у состоятельных людей. Она сказала Прешес по секрету, что посылает матери деньги с каждой зарплаты, но так и не призналась, что не вкладывает туда письма, потому что ее мать не может ни читать, ни писать.
А еще она не упоминала о своем отце или его огромных кулачищах, или о том, как его отправили в тюрьму за то, что он чуть не до смерти избил человека в пьяной драке в баре, когда этот человек обвинил его в шулерстве. Она никогда не рассказывала Прешес о разбитом лице или сломанных пальцах своей матери, или о том, как они переезжали несколько раз просто на случай, если ее отец когда-нибудь выберется из тюрьмы и решится их разыскать.
Этель знала, что Прешес поймет ее, возможно даже, обнимет, чтобы показать это. Этель не рассказывала ничего подруге потому, что в ее сердце горел, словно живой, горячий стыд. В своей новой жизни в качестве лондонской модели она привыкла игнорировать его, как человек, который прикрывает маленькой заслонкой бушующий в печи огонь. Он никуда не делся, но пока она не смотрела на него, она могла жить своей жизнью, словно Этель Молтби вовсе никогда не существовала.
– Нет.