Играй и умри. Андрей Буторин
вдруг понял: ему страшно узнавать эту цену. «Да и зачем? – подумал он. – Если там, наверху, мне никто не сможет помочь, я все равно умру, и это случится совсем уже скоро. Так зачем вообще дергаться, куда-то ползти, тратить последние силы? Не проще ли дождаться смерти здесь, лежа в уютном саркофаге? А если повезет и цивилизация не погибла, то, возможно, ко мне кто-то придет и окажет помощь».
И Теонг снова лег, приготовившись к приходу смерти. Или соплеменников, во что он верил куда меньше. Тохасианин закрыл глаза и только сейчас осознал, насколько тихо в камере. Тихо настолько, что слышно было, как стучит, перекачивая кровь, его единственное дееспособное сердце. Пока дееспособное. В любое мгновение проснувшаяся вместе с телом болезнь может добраться до него, и тогда… Тогда он снова вернется в небытие, но теперь уже навсегда.
Эта мысль вновь обожгла Теонга ледяным ужасом, и он задрожал, клацая зубами. Крылатые предки, как же тут холодно! Тохасианин понял, что спокойное, как он рассчитывал, ожидание смерти все равно обернется для него пыткой. И его сердце скорее не выдержит холода, чем его остановит паралич. К тому же Теонг отчетливо вспомнил сетования отца о «безвольных, изнеженных и ленивых» представителях их погибающей цивилизации, и ему стало стыдно. Не столько перед собой, сколько перед памятью об умершем, ведь как ни пытался он отогнать от себя мысль, что отец давно умер, подспудно уже понимал, что это так.
Теонг крепко стиснул зубы, рывком поднялся, сел, обхватил руками и перекинул за край капсулы одну ногу, следом за ней вторую, а потом наклонился и вывалился из едва не ставшего ему вечным саркофагом ложа. Нечувствительные к боли ноги смягчили его падение с полутораметровой высоты, и тохасианин почти не ушибся, лишь подвернул слегка одну из култышек на спине. При падении «недокрылья» захотели, видимо, распахнуться, чтобы не дать ему упасть, но одной лишь оставшейся в генах памяти о возможности полета для этого оказалось мало, а куцые огрызки, обычно плотно прижатые к спине, вздернулись, разошлись в стороны и припечатались к каменному полу. Но Теонг не придал этой «травме» большого значения; было почти не больно, а пользы от заплечных обрубков, что здоровых, что вывихнутых, так и так ожидать не приходилось. Главное, уцелели руки – единственное «средство передвижения» наполовину парализованного тохасианина. И он пополз – туда, где по его памяти находились двери подъемника.
Однако руки, хоть и не пострадали при падении, после длительного бездействия слушались очень плохо. Да и сил в немощном теле почти не осталось. Поэтому поначалу Теонг лишь безуспешно скреб выпущенными когтями по каменному полу. Но когда едва не сломал один из них, убрал когти в подушечки пальцев и попробовал ползти на локтях. Таким способом ему удалось ненамного сдвинуться, правда, сразу же треснула и расползлась ткань балахона, служившего Теонгу одеждой. Это удивило его – насколько он помнил, ткань была достаточно прочной. Но тут же пришло и понимание: