Поэтика феминизма. Юлия Подлубнова
и литература в XIX веке находились в сопредельных пространствах, но на отечественной почве так и не появилось фигур – идеологов и практиков феминизма от литературы. Интересно, почему? Не потому ли, что образованных, умных и пишущих женщин было не так уж и много (хотя их количество во второй половине века неизменно росло) и среди них не нашлось тех, кто склонен к теоретизированию? Или потому что индивидуалистическое сознание, для которого важны задекларированные свободы, более характерно для обитателей Европы, чем России? Или же язык феминности, женское письмо пока еще было невозможно сконструировать, собрать из осколков, фрагментов литературных опытов поэтесс и писательниц? И в принципе когда же женщине заниматься письмом в патриархальном мире, если силы ее должны быть направлены на дом и семью?
В Серебряном веке ситуация изменилась. С одной стороны, женщины, придерживающиеся социалистических ценностей, которые включали и гендерное равноправие, находились в жизненном и культурном пространстве, слабо пересекающемся с литературным. Можно вспомнить, что Надежда Крупская выступила как автор публицистической книги «Женщина-работница» (1901), а Александра Коллонтай, кстати, троюродная сестра поэта Игоря Северянина, озвучила тезисы марксистского феминизма в статье «Новая женщина» (1913), а затем, уже в 1920-е годы, написала повесть «Большая любовь» примерно с тем же идеологическим пафосом. Вопрос о необходимости включения женщин в трудовую и общественную деятельность ставила в своей публицистике и Инесса Арманд.
С другой стороны, Серебряный век оказался наполнен пишущими женщинами, в том числе смело обратившимися к женскому опыту – чего стоят знаменитый дневник умирающей от туберкулеза художницы Марии Башкирцевой или скандальные повести «Трагический зверинец» (1907) Лидии Зиновьевой-Аннибал и «Женщина на кресте» (1916) Анны Мар. Первая повесть затрагивала тему лесбийской любви, вторая была написана с учетом литературных опытов Леопольда фон Захер-Мазоха. «Я научила женщин говорить», – верила самой себе Анна Ахматова. Но помимо Ахматовой, не любившей, как известно, феминитива «поэтесса» и предпочитавшей ему «общечеловеческого» «поэта», женщин в поэзии оказалось немало: от Зинаиды Гиппиус до Софии Парнок, от Мирры Лохвицкой до Елены Гуро, от Черубины де Габриак до Надежды Тэффи, от Марии Моравской до Нины Петровской, от Аделаиды Герцык до Марины Цветаевой.
Женскую литературу наполнили не только ожидаемые темы любви к мужчине, семейной жизни, материнства, но и опыт лесбийской любви, образы андрогинов, амазонок-воительниц. Это радикально расширяло представления о том, что могут женщины в литературе и в жизни.
Есть женщины. – Их волосы, как шлем,
Их веер пахнет гибельно и тонко.
Им тридцать лет. – Зачем тебе, зачем
Моя душа спартанского ребенка? – писала молодая Марина Цветаева, влюбленная в поэтессу Софию Парнок.
Революция поставила крест на прежней богемной жизни, форсировала идеи эмансипации. Советская гендерная повестка 1920-х годов определялась, с одной стороны, курсом государства на «новый быт» и освобождение женщины от кухонного и семейного «рабства», с другой – необходимостью включения женщины в экономические отношения и внутреннюю политику государства. Утверждение равных прав мужчин и женщин закреплялось