Любовь как сладкий полусон. Олег Владимирович Фурашов
вот, делать, как ранняя Алла! Поехали дальше…
Лукин вновь нажимал на очередную клавишу и темпераментно повелевал: «На букву «и»…И-и-и-и-и…». Юрий с Ниной, обмениваясь улыбками взаимопонимания, синхронно подхватывали: «И-и-и-и-и…»
Вскоре требовательного художественного руководителя опять нечто не устраивало в хоре звучащих голосов. Он склонял голову набок, подобно любопытному снегирю, сидящему на ветке, чутко прислушивался, делал музыкальную паузу и говорил Попову: «Володя! Ты чуточку в нос поёшь. Оттого лёгкая гнусавинка. У тебя звук цепляет за нёбо. А ты так щеками, гортанью, всем речевым аппаратом направляй его, чтобы он, не соударяясь о полость рта, полностью выходил наружу. Общая ошибка: не работаете артикулярным аппаратом. Он должен, по идее, как бы копировать звук, чтобы я взглянул на ваши уста и мне, подобно глухонемому, стало ясно, что это звук «о». Чехов же нельзя повторял, что если в первом акте на стене висит ружьё, то в последнем акте оно должно выстрелить…
– Что висит, то не стреляет, – буркнул Кропотов, но его кроме Кондрашова никто не услышал.
– …И у нас, по Чехову, не должно быть ничего лишнего, – продолжал меж тем растолковывать премудрости вокала Лукин. – Функциональность в чистом виде. Не стесняйтесь раскрывать рот. При случае обратите внимание на Ларису Долину. Какая у неё внешняя артикуляция, а! Видели, как она, извиняюсь за выражение, пасть дерёт? В лучшем значении этого слова. Будто крокодил. Будто готова заглотить весь мир. В желудок заглянуть можно! Зато и акустика у неё мирового уровня. Чистая и ясная. Уловили? Поехали дальше.
Пальцы рук Аркадия Николаевича скользили по клавиатуре музыкального инструмента ниже и ниже, а звучание аккордеона и напевы вокалистов, напротив, взлетали выше и выше. И стоило кому-то из репетирующих замолкнуть в изнеможении, как Лукин принимался его подбадривать: «Ну-ка, давай ещё потянем… Фальцетиком…Фальцетиком…Теперь хорош!…»
Или же музыкальный руководитель вдруг восклицал:
– Прекрасно, Ниночка! Какой у тебя чистый и сочный природный альт! А амплитуда – три полновесных октавы – почти от контральто до сопрано! Да и остальные на диво одарённые. Порой забываешься, и кажется, что ты вовсе и не в Замараевке, а где-нибудь…в Милане, в Ла Скала.
– Мы, замараевцы, лучшие, – под общее веселье похвастался Кропотов. – А на халяву у нас и бурёнки лучше итальянских коров замычали бы.
И когда последней из вокалистов смолкла Юля Гордина, вытянувшая самую высокую ноту, у многих на лбах проступила испарина. Кропотов расстегнул ворот рубашки, промокнул лицо рукавом и покачал головой.
– Как, Виктор? – поддел его Лукин. – Дармовой хлеб у артиста?
– Ничего себе, распевочка! – откашливаясь, отвечал тот. – Словно тайм на футбольном поле отпахал. Так ведь…кхе-кхе…надорваться недолго. Зато, какое у меня горлышко стало: что у того волка, которому кузнец его подковал. Шелковистое! И никаких яиц не надо.
– Так уж и