Любовь как сладкий полусон. Олег Владимирович Фурашов
требовали того, а потому он дополнил свою пространную фразу более краткой репликой: – Я вас провожу к Бурдину.
– Вот спасибо, молодой человек! – произнёс Лукин, прижав правую руку к груди. – Но прежде, если не возражаете, я отожму свою хламиду и солью воду из мокасин.
Они выбрались из лощины наверх, где на свободном от снега бугорке Аркадий Николаевич проверил состояние вещей, а также привёл себя в мало-мальский порядок. После недолгих и по-маниловски учтивых препирательств по поводу того, кому и что нести, Кондрашову достался футляр с аккордеоном, а приезжему – прочий скарб.
– Только пойдёмте клеверищем, – предложил провожатый, поворачивая к полю. – По дороге – скользко и грязно.
– Принято! – весело согласился Лукин, следуя за ним. – По минам так по минам. С вами сам чёрт не страшен. А в одиночку-то я с перепуга не токмо обмочился, так ещё и штаны чуть не обделал с изнаночной стороны. Был бы беременный – родил бы!
– Манькина яма – она такая, – заулыбался юноша. – Мы, замараевцы, говорим: «Коварнее, чем Берия, Манькина империя».
– Вы ведёте речь об этой троглодитовой пучине так, словно она – существо одушевлённое, – подметил Лукин. – Кстати, почему её столь странно кличут?
– Есть основания, – откликнулся попутчик, приступая к повествованию, которое много лет замараевцы передавали из уст в уста друг. – По преданию, в стародавние времена, жила в деревне Большая Захотиха легендарная молодуха Манька. Это километрах в десяти от нас. И поехала она однажды с родителями к жениху Митьке Носатому – его потомки и поныне живут в нашем селе…
– Как-как? К Носатому? – уточнил Лукин.
– К Носатому, – подтвердил рассказчик. – Запрягли они лошадку и двинулись в путь-дорожку. Подъезжают к Манькиной пади…Н-да…А в ту пору весна удалась ранняя да дружная: погожие деньки, что детишки-погодки в многодетной семье, один за другим топили снег. Сказать, что половодье было богатое – ничего не сказать. Море разливанное! Манькин папашка глядь-поглядь на лужу окосевшим от ужаса глазом, решил ехать справа, как и вы давеча. Лошадка сунулась в воду, а дальше – ни тпру, ни но…Боится ступать. Конь – животина умная. Чует опасность. Кучер её и так, и эдак, а лошадка – ни с места. «Чё ты испугалась, дура!» – корит её Манька. И направляет папашку брод искать.
– Хым, – хмыкнул приезжий. – Маня-то – неглупая женщина.
– А нужно вам пояснить, – перехватил Кондрашов футляр из правой руки в левую, – что папашка тот являл собой редкий образец хилости да тщедушности, нерешительности да трусоватости. Ступает он, а вода всё выше. Вот уж и до колен дошла. Дражайший родитель на дочу оглядывается: не пора ли оглобли поворачивать? А та знай своё гнёт: вперёд и только вперёд! Лужа водомеру уже мужское имущество подмывает, ан Маньку ровно заклинило – на Берлин, и никаких гвоздей! Шагнул мужичонка – и ухнул в омут…Вынырнул, как ошпаренный. Верещит: «Вертаем обратно! Жизни свои здеся покладём!» А невеста всё одно: к Митьке Носатому – и баста!
– Маня-то,