Маленькие трагедии большой истории. Елена Съянова
жить, радоваться миру, молодости, свободе, любви… Этот бес звался республиканизм, и молодым героям казалось, что им удастся стреножить его на русском поле, как горячего норовистого коня. А можно назвать его совестью… Кто-то тешил ее, умствуя на тайных заседаниях, кто-то – за составлением кровожадных манифестов; Орлов же, служа в Кишиневе, издал конкретный приказ: за беглых солдат отвечают их командиры; беглецов же от ответственности освобождать.
Во время событий на Сенатской площади Орлов был в Москве. Но первый приказ об аресте, отданный Николаем, это приказ об аресте Михаила Орлова. Император начал его допросы с театральной любезностью, а закончил взрывом истеричного гнева. В списке на повешенье Орлов должен был стоять первым. Молитвы и мольбы брата каким-то чудом спасли ему жизнь. «В своем освобождении Михаил Орлов меньше всего виновен», – позже напишет Герцен.
В богатом имении, в комфортном изгнании Орлов мучительно прозябал еще семнадцать лет. Поддерживали его сны: он видел себя то повешенным, то в Петропавловской крепости, то на каторге, в страшном Акатуе и по утрам счастливо улыбался, называя свои сны прекрасными. На это можно, конечно, усмехнуться, а можно вспомнить другого Михаила – Лунина. Вот, кто прошел все круги каторжного ада, но не утратил ни обаятельной улыбки, ни блеска в глазах, ни завидной бодрости духа. А Орлов… «Он угасал, он был печален, чувствовал свое разрушение», – писал о своей встрече с ним Герцен.
Удивительно, что мужики-крепостные Орлова глубоко сочувствовали своему барину, между собой называя его «страдальцем», хотя никаких его «страданий» никогда не видели. Об этом сочувствии ко всем, к ним – орлам, сидящим в смертельных клетках, отлично сказал Лунин: «У них всё отнято: общественное положение, имущество, здоровье, Отечество, свобода… Но никто не мог отнять народного к ним сочувствия. …Можно на время вовлечь в заблуждение русский ум, но русского народного чувства никто не обманет».
Нет, я ни о чем не жалею…
«Нет, я ни о чем не жалею», – пела Эдит Пиаф.
Он очень любил эту песню, и часто ставил пластинку, пропуская сквозь парализованное тело мощный поток энергии великого голоса и, видимо, не думая о том, что эти слова можно назвать рефреном всей второй половины его жизни.
В июле 1945 года кандидат химических наук, кавалер ордена Трудового Красного Знамени, старший лейтенант Николай Феодосьевич Жиров, был вызван на Лубянку для получения спецзадания. «Из Нижней Силезии только что доставили в Москву большой архив гиммлеровских институтов; будете с ним работать, – сказали ему. – А пока отправляйтесь в Германию. Там, у американцев, одна сволочь, из главных нацистских бонз, согласилась что-то показать – не то ракеты с биоголовками, не то какой-то газ. В общем, спецхимия, как раз по вашей части. Получите удостоверение уполномоченного Особого комитета ГКО, с самыми широкими полномочиями и – вперед. Вы коммунист, товарищ Жиров… Разберетесь на месте».
Бывшее химическое