Люди театра / Theatre’s People. Дон Нигро

      СТАРЫЙ ПРОДЮСЕР. Как мне работалось с Питером Бруком? Понравилось ли мне работать с Питером Бруком? Ты[2] сидишь здесь, во всей своей самонадеянности гребаной юности, на грани того, чтобы упустить величайший и, возможно, единственный шанс в твоей гребаной жизни, и это все, о чем ты можешь спросить? Понравилось ли мне работать с Питером Бруком? Ты так легко сдаешься, после всего, через что мы прошли, всего, ради чего работали, всех этих гребаных унижений, на которые я соглашался, чтобы помочь тебе, звонил тому, умолял этого, ставил мою гребаную репутацию на эту чертову пьесу, после всего, что я сделал, потому что верил в тебя, верил, что это чертовски хорошая пьеса, лучше девяноста процентов того дерьма, на постановках которого я разбогател, и все, на что тебя хватает, так это спросить, понравилось ли мне работать с Питером Бруком? Да кого волнует это Питер гребаный Брук?

      Что, по-твоему, все это значит? Ты думаешь, причина в деньгах? Ты думаешь, я всю свою гребаную жизнь занимался этим, потому что хотел разбогатеть? Я мог разбогатеть, когда мне этого хотелось. Я становился богачом уже не упомню сколько раз, потом терял все, возвращал и снова терял. Меня интересовали не деньги. Меня интересовала борьба. Я люблю бороться. Чтобы показать этим ублюдкам. Чтобы показать этим ублюдкам, что я могу победить. Чтобы взять над ними верх. Это война. Не обманывай себя. Театр – это не танцы-шманцы с поцелуями и объятьями. Театр – это война. Война. Смертельная борьба. Без правил. Только хитрость и безжалостное стремление перерезать другому парню глотку от уха до уха. С улыбкой на лице, в начищенных туфлях и с гребаным триумфальным маршем в сердце. Так всегда было. И всегда будет.

      Но теперь все выглядит иначе. Или, может, я старый и уставший. Я вернулся в это место, хотя уже на гребаной пенсии и живу в полумертвом Мендочино, и все по-другому, странное, непонятное, как сон. Я не знаю, в чем дело. Все то же самое, но при этом и нет. Я старый, я уставший, но все равно хочу показать этим ублюдкам. Я по-прежнему собираюсь быть великим стариком этого гребаного нью-йоркского театра. Я собираюсь выиграть. Я собираюсь выиграть. И меня не остановить. Ты понимаешь? Ты понимаешь, что это означает? Выиграть в этом месте? Ты не знаешь. Не имеешь ни малейшего понятия, что это означает, так?

      Мой отец продавал билеты на Таймс-Сквер. Целыми днями, даже под проливным дождем, ходил взад-вперед по Сорок четвертой улице, втюхивая билеты. С одиннадцати лет я ему уже помогал. Знал каждое шоу, каждого актера, каждую чертову шлюху на Бродвее. Стал продюсером в девятнадцать. Разбогател к двадцати пяти. Разорился в тридцать пять. Вновь разбогател в сорок. Даже сейчас, когда люди видят, что я вхожу в ресторан, они встают. Некоторые по привычке. Другие – из страха. Большинство – от искреннего уважения. Они уважают меня как тираннозавра. Поэтому не вешай мне лапшу на уши с этим ханжеским трепом о меркантильности. И не доставай меня художественной цельностью. Я знаю все о художественной гребаной цельности. Я с ними работал, со всеми великими, святыми и грешниками, мудрейшими и дураками, богатыми и бедными. Какое только дерьмо не валилось мне на голову. И вот что я тебе скажу, сынок. Слушай меня внимательно, потому что это гребаная истина. Я пытаюсь спасти твою жизнь. Нельзя быть девственницей и шлюхой одновременно. Если хочешь выиграть, нужно сыграть в эту игру, а если вступил в игру, долго гребаной девственницей ты не останешься, а раз стал шлюхой, лучше быть шлюхой богатой и успешной. Слушай меня. Я говорю правду. Я говорю честно и откровенно. К этому нельзя просто повернуться спиной. Это громадина. Это Бродвей. Единственное такое место в мире. Центр гребаной вселенной. Так почему, скажи на милость, ты хочешь уехать отсюда в гребаную глухомань и работать с бестолковыми театральными провинциалами? Ты слишком хороший драматург, чтобы растрачивать свое время, якшаясь с гребаными дилетантами. Я говорю не о какой-нибудь чертовой коневодческой ферме в Кентукки. Я говорю о профессиональном театре. Я говорю о величайшем театре этого мира. Господи, я говорю о Бродвее. Ты меня слушаешь? Да что, черт побери, с тобой такое?

      И не лезь ко мне с гребаными проповедями о гребанном некоммерческом театре. Да что это, черт побери, означает? Кучка гребаных любителей, которая не смогла пробиться на Бродвей, в настоящий театр, стенающая об искусстве и пытающаяся высосать деньги из государства. На хрен государство. Если это гребаное государство что-то делало для меня, так это забирало все мои гребаные деньги. Ты мастер, сынок. Действительно, мастер. Думаешь, эти люди оценят твою работу? Да они так трусливы, что не решаются отлить в кустах. Они будут улыбаться тебе в лицо, отрезая твои гребаные яйца. Я знаю этих людей. Ты для них слишком хорош. Ты принадлежишь к единственному профессиональному театру Америки, бродвейскому театру.

      Я воспринимаю тебя, как сына, знаешь ли. Мне не стыдно это тебе сказать. Я очень тебя уважаю. За твой талант. Мой сын тоже был очень талантлив. По-своему. Это правда. Удивительный мальчик. Мог сделать все, что хотел. Абсолютно все. И знаешь, что он сделал? Однажды утром встал, накормил кота, почитал «Нью-Йорк таймс», пошел в ванную и перерезал себе горло опасной бритвой. Это жестокий бизнес.

      Я тогда сам чуть не умер. Но не мог умереть. Не мог позволить ублюдкам