.
себе безусловное согласие на все предложения короля. Это письмо, доставленное Нацмером в Берлин, в ночь с 7 (19) на 8 (20) января, и тогда же полученные сведения о повелении, данном маршалу Ожеро, – задержать особу короля, заставили Фридриха-Вильгельма ускорить предположенный им отъезд в Силезию. 10 (22) января, два дня спустя по обнародовании в «Берлинских ведомостях» повеления об отрешении Йорка, король, вместе с наследным принцем, отправился из Потсдама в Бреславль, куда прибыл 13 (25) января; за ним последовала гвардия. В Бреславле собрались значительные мужи Пруссии: государственный канцлер барон Гарденберг; Шарнгорст, снова принявший явно управление военным министерством; герой прусской армии генерал Блюхер и генерал Гнейзенау. Для рассеяния же недоразумений между прусским и французским правительствами послан был в Париж к Наполеону пользовавшийся особенной его благосклонностью граф Гацфельдт, с предложением выставить для содействия французам новый вспомогательный корпус, сильнейший прежнего. Вслед за тем король отправил в Париж генерала Круземарка, прося, чтобы для облегчения предположенного укомплектования армии французское правительство уплатило Пруссии за поставленные, сверх остававшегося на ней долга, для Наполеоновых войск припасы на сумму 94 миллионов франков (около 25 миллионов рублей серебром). Король Фридрих-Вильгельм также изъявил желание, чтобы французские войска, занимавшие Данциг и крепости на Одере – Штетин, Кюстрин и Глогау, – были выведены оттуда и замещены прусскими гарнизонами[11]. Если бы Наполеон исполнил хотя отчасти эти требования, то Фридрих-Вильгельм, по всей вероятности, возвратился бы в Берлин[12].
Но так как легко было предвидеть, что Наполеон не согласится на такие предложения, то король, не выждав его ответа, принял меры для быстрого образования вооруженных сил в наибольшем по возможности размере. Последствия принятых им мер превзошли надежды всех и самого короля; но в ожидании сбора прусских ополчений и явного приступления Пруссии к союзу против Наполеона Россия могла продолжать борьбу единственно собственными средствами, истощенными в войну 1812 года.
Еще менее можно было надеяться России на содействие Австрии. Участие австрийских войск в нашествии Наполеона 1812 года было невольно: австрийцы не могли забыть потерь, нанесенных им завоевателем, а венский кабинет, хотя и соблюдал безукоризненно условия союзного договора, заключенного с Наполеоном, однако же постоянно находился в сношениях с русским правительством. Сохранив свою армию, между тем как военные силы России и Франции были истощены, а Пруссия еще не успела образовать новые войска, австрийское правительство находилось в весьма выгодном положении, но не решалось еще восстать против Наполеона, который, хотя и потерял в России огромную армию, однако же мог (как оказалось впоследствии) собрать другую. К тому же ни родственные связи, ни чувство приличия не позволяли императору Францу сделаться
[
Барон Гарденберг, в ноте от (3) 15 февраля 1813 на имя французского посла, графа Сен-Марсана, писал: «Il est venu au roi l’idée que rien n’avancerait plus la grande oeuvre de la paix qu’une trève d’après laquelle les armées russes et françaises se retireraient а une certaine distance et établiraient une ligne de démarcation en laissant un pays intermédiaire entre elles. L’empereur Napoléon serait-il porté à entrer dans un pareil arrangement? Consentirait-il à remettre la garde des forteresses de l’Oder et de celle de Dantzic aux troupes prussiennes conjointement avec les troupes saxonnes, et de retirer son armée jusqu’à l’Elbe, moyennant que l’empereur Alexandre retirerait toutes ses troupes derrière la Vistule…»
[ «У короля появилась мысль, что ничто не продвинуло бы вперед великое дело мира, чем перемирие, согласно которому русские и французские войска отступили бы на некоторое расстояние и установили бы демаркационную линию, оставив между ними промежуточную страну. Готов ли император Наполеон войти в подобное соглашение? Согласится ли он передать охрану крепостей на Одере и Данцигской прусским войскам совместно с саксонскими и отвести свою армию к Эльбе, при том что император Александр взамен отведет все свои войска за Вислу…»]
В этом убеждают следующие строки из письма к императору Александру I бывшего прусского министра Штейна, написанного в феврале 1813: «L’annonce de l’arrivée de Votre Majesté Impériale à Breslau me fait supposer qu’Elle agréera avec bonté les observations suivantes sur l’esprit public et de la cour que j’ai été à même de recueillir: l’esprit général est parfait. Tous les états sont animés du desir de briser les fers, dans les quels Napoléon les tient; l’afulf ance des volontaires aux régiments est très grande et il ne faudrait qu’un Souverain capable lui-même d’exaltation, d’une volonté grande et forte, pour porter l’enthousiasme au plus haut dégré et lui donner la plus grande étendue. Malheureusement ce n’est point le cas: le Roi est froid; il n’a que des demi-volontés; il n’a de confiance ni en soi, ni dans son peuple; il croit que la Russie l’entraine dans un abyme et qu’en peu les armées françaises se trouveront sur la Vistule. Cette manière de voir est décourageante pour les gens bien pensants; elle est pernicieuse pour l’action qu’elle paralyse, elle trouve son principe dans le caractère de l’individu et dans l’atmosphère de la nullité, peut-être même de la perfidie, dont il s’est entouré». [ «Объявление о прибытии Вашего Императорского Величества в Бреслау заставило меня предположить, что Оно благожелательно встретит следующие наблюдения за общественным духом и Двором, которые я собрал самолично. Все сословия воодушевлены желанием разбить оковы, в коих держит их Наполеон; приток волонтеров в полки очень велик и надобен лишь монарх, сам способный на экзальтацию, на большую и сильную волю, чтобы вознести энтузиазм на наивысшую ступень и придать ему широчайший размах. К сожалению, это не наш случай: король холоден; у него есть лишь половина воли; он не верит ни в себя, ни в свой народ; он считает, что Россия тянет его в бездну и что в скором времени французские армии будут стоять на Висле. Такой взгляд обескураживает мыслящих людей; он пагубен для действий, которые парализует, он находит свой принцип в характере одного человека и в атмосфере ничтожества, возможно, и вероломства, которой он окружен».] (Собственноручное письмо к государю Штейна хранится в архиве Министерства иностранных дел.)