Хор мальчиков. Вадим Фадин
пригнувшись, – подумал он, не печалясь. – А вот моей даме придётся привыкать. Но никакие старые привычки, – продолжал он про себя, не сохранятся в новой жизни, как только поймёшь, что изменившиеся обстоятельства будут сопровождать тебя до конца не воскресной поездки, а – отпущенных на земле дней; предсказать их свойства не взялся бы никто, всё зависело от того, от каких напастей человек бежал и что мечтал приобрести». О нём самом кто-то сказал, вспомнив старую формулу, что он, мол, выбрал свободу, – и оказался неправ, потому что при всех сказанных красивых словах уезжал Орочко вовсе не из высоких соображений, а всего лишь за лучшей жизнью. После пересечения границы он как раз ощущения обретённой свободы или хотя бы непривычной лёгкости немедленно и не испытал, напротив, здесь его что-то угнетало, быть может – неопределённость положения: как-никак, он был ответствен перед чужой женщиной – своей нынешней женой.
– Что это было там насчёт деревни? – наконец поинтересовался Орочко.
– Что Фреда если и примут, то лишь там. Остальное можно домыслить: я буду свинаркой, вы – пастухом. Да не огорчайтесь так: кто знает, где проиграешь, а где – выиграешь?
– Но это же выход! – горячо зашептал он, распаляясь от случайной мысли. – Смотрите, Муся, только и впрямь не попроситесь в свинарки: наоборот, ни за какие коврижки не соглашайтесь ехать со мной. Нам же надо разделиться, и это – шанс.
Идея оказалась на редкость удачной, но оба они узнали об этом не теперь. Отправлять его спутницу прочь из города не было резона, её легко оставили со всей группой, отчего и первые немецкие бумаги выправили ей и Захару Ильичу не как членам одной семьи, а каждому отдельно, и вышло, что они больше не зависели друг от друга.
Для начала следовало осмотреться, и Орочко, свалив свои вещи в углу комнаты и на саму комнату глянув только мельком, – поспешил выйти с Фредом наружу. Двухэтажное неказистое здание, куда их привезли, стояло на самой окраине… окраине – чего? На деревню это походило мало – впрочем, он плохо представлял её себе в немецкой версии – притом что толком не видел и советских. Неизвестно, было ль это упущением, но приходилось признать, что там, в Союзе, он не бывал в деревнях – не просто не пожил, но даже и не переночевал ни в одной, и всё знакомство с ними сводилось к наблюдениям из окна вагона, когда взору праздного пассажира представали рубленые избы в три окошка, огороды, куры да непроезжие после дождей дороги – в российских областях, и белые мазанки, обсаженные невысокой зеленью, в скучном, без колоколенок, выцветшем на солнце пространстве – на Украине. Теперь он рассматривал окрестность с недоумением: тротуары из плиток, оштукатуренные дома под черепицей, цветы на террасах и цветы на клумбах, газоны вместо грядок; скорее, он назвал бы это дачным посёлком – из лучших. Через три или четыре двора, перед близким лесом он разглядел загон с парой лошадей и подумал, что надо бы подойти поближе, показать их Фреду, который, пожалуй, никогда не видел