Глеб, отпусти!. Марта Зверева
японские гондоны, в которых чувствуешь чуть ли не лучше, чем без них.
– Ты же девочка еще, чистенькая, – пояснил я. Не хотелось тыкать в нее резиной в первый раз. Да и самому хотелось ощутить всю тесноту и узость в полной мере.
– А… как же…
– Кончать в тебя не буду, не бойся, – ухмыльнулся я. Надо же, весь вечер молчала, рот открыла, только испугавшись залететь. Неужто ей это страшнее всего остального, даже Олежки в качестве штурмана при лишении невинности?
А то ведь никогда не поздно его позвать! Он обычно не по этим делам, да и девка не в его вкусе. Но разве откажется оказать дружескую помощь вторым хуем на вылете?
Наивной Марьке это даже в голову не приходило, похоже. А зря… Ух, как мне хотелось временами натянуть Варвару аж на три члена сразу, чтобы распялилась на них как лягушка на соломинке и забыла, как принимают позы покрасивше в койке! Чтобы выла и захлебывалась, едва терпела и потом ценила мою, сука, нежность!
Навалился сверху меж раздвинутых худеньких бедер, оперся на локти. Она дрожала подо мной как олененок на тонких ножках, в помутневших было от алкоголя глазах снова плескался ужас. Член ткнулся пару раз между ног, почуял влагу и затвердел как каменный.
Я сгреб ее за шею, потянулся поцеловать, но она вдруг начала мотать головой и всхлипывать тоненько, без слов, от паники потеряв всякое человеческое соображение. Убирала губы, стоило мне коснуться их своими, колотила ладонями по плечам, то отталкивая, то цепляясь за них.
Я для нее был слишком большим, и не только членом. Она была распялена подо мной как цыпленок табака, ножки совсем раздвинуты и сладкое розовое раскрыто беспомощно.
Потерся всей длиной ствола о ее разведенные губки, пощекотал пушком головку и впился жестко и сильно в шею, оставляя засос-укус. Сам весь вздрогнул от колючей волны огня, продравшей позвоночник и скатившейся прямо в пах. Яйца подтянулись, толкнули вперед: ну же, давай, воткни этой малышке, чего ты ждешь!
Но сначала я хотел пометить ее всю. Каждый сантиметр нежной розовой кожи испятнать жесткими поцелуями, синяками от засосов, багровыми клеймами. Даже на груди оставил расползающееся пятно, царапнул сосок зубами и усмехнулся безжалостно, когда она пискнула.
Терпи, красавица. Ты входишь в мир женщин, в мир боли. Терпи. Теперь вся твоя жизнь будет терпением и болью.
Пора было уже, пора. Все ныло и просилось внутрь, в эту худенькую маленькую девочку. Попробовал ее пальцем, а она сухая. Вот черт. Ну ничего. Плюнул на пальцы, смочил головку, развел ее губки пошире и все равноо толкнулся внутрь.
Как в стену уперся. Она сжалась, заскулила. Напряглась вся так, что бедра стали деревянные, твердые и дыхание едва-едва грудь приподнимает. Положил руку ей на живот: показалось, что сейчас прощупаю даже свой хер, если чуть дальше толкнусь. И живот был каменный, напряженный.
Шлепнул:
– Расслабься! Больно будет!
Она только сильнее сжалась, скрюченными пальцами заскребла по моему плечу и дышать начала часто, коротко, со всхлипами,