Macchiato для Джимми. Манефа
аргументы будут только прибавляться: «…тебе уже не тридцать пять, не тридцать шесть, не тридцать семь…»
Поэтому по утрам Капка катапультировалась из дома раньше, чем все полторы тысячи квадратных футов успевали заметить Капкино исчезновение в гулком полумраке непроснувшейся квартиры. Вторым по счёту, кто не успевал засечь момент, когда Капка рассеивалась в предрассветном тумане, был её муж-программист (вроде программист, Капка особо не расспрашивала!), который работал дома и рано не вставал, с которым Капка собиралась разводиться и у которого о разводе не было ни малейшего подозрения.
Из-за Капкиной насыщенной жизни программист уже пятнадцать лет не видел жену спящей в постели по утрами и был уверен, что у неё до сих пор, как в их студенческой молодости, при первом луче солнца начинают золотиться рыжеватые брови. Программист забывал, что времени, проведенного вместе, Капке вполне хватило, чтобы превратить эти брови сначала в тёмно-коричневые, потом в чёрные, а потом вообще ликвидировать с лица взамен на татуаж. Программист никогда не спрашивал, куда Капка уносилась в предрассветные часы: может, потому что не успевал спросить, а может, потому что понимал Капку с полуслова-полудвижения: на полный отчёт при Капкином расписании программисту расчитывать не приходилось. А Капка, убежав из дома утром, вечером чувствовала себя вернувшейся из двухнедельной командировки – так много всего уже произошло, а ещё нет и четверга, и впереди ещё столько несделанного, неувиденного, неуслышанного и надо бежать-бежать и не думать о грядущей катастрофе, о летящих годах и о выпитых за них кофейных чашках.
С программистом бездетная Капка прожила несусветное количество лет, по крайней мере, полжизни уже точно: первую – до отъезда, в которой она выходила замуж за близорукого, по-детски стеснительного и не по годам недотёпистого аспиранта-математика (вроде математика, Капка особо не интересовалась), и вторую половинку, текущую – уже в Америке, в которой бывший аспирант стал носить контактные линзы, осмелел, погрузнел и с годами поскушнел так, что Капка порой начинала верить в своё второе замужество. Ей казалось, что её первого мужа, того застенчивого математика, просто не выпустили заграницу и его пришлось бросить на таможне, как лишний чемодан. И если у Капки на новой родине появлялась хоть какая-то ностальгия, то была она не по березкам и баранкам, а по тихому математику, который по молодости поддерживал все Капкины начинания и, как послушный телок, ходил за Капкой то на танцы, то на спевки, а то и на лекции о лечебном голодании по Полю Бреггу.
За такую преданность Капка простила математику всё: и стеснительность, и близорукость, и даже раннюю проплешину; а однажды, после трехчасового пантомимического спектакля, который математик высидел до полуночи накануне ответственной конференции, Капка объявила ему, что выходит за него замуж (в конце концов, как порядочная женщина, она не могла не отдаться мужчине за такое средневековое постоянство