Дочь лодочника. Энди Дэвидсон
член в руке, весь напряженный, он обливался по́том.
«Черт побери…»
В этот момент в косых лучах солнца, заливавших росичку, он увидел голубя. Безупречно белого, за исключением головы, которая была почти оторвана от туловища. В птичье тельце, будто конфетка в пластиковое пасхальное яйцо, была воткнута украшенная перламутром ручка опасной бритвы.
Старый пастор убрал тонкий серый пенис обратно в брюки. Затем переступил порог и, выйдя к солнцу, наклонился, чтобы взять птицу. Пернатая голова бессильно висела на шее, откуда выползали муравьи. Он смахнул их и увидел, что лезвие и в самом деле вырастало из птицы, будто…
«раковая»
…опухоль.
Коттон вытащил лезвие – оно вылезло с влажным хлюпом. Он бросил птицу. Механизм лезвия заржавел, покрылся илом и водорослями. Когда он все же раскрыл его, солнце сверкнуло на узкой, но острой стали. Это могла быть любая на свете бритва, но это было не так. Коттон знал это лезвие. Он носил ее в ботинке в молодости, потом за лентой на шляпе и, наконец, уже взрослым, в кармане. Он носил ее почти сорок лет, до ночи, когда умерла его Лена, когда он применил его на том… том существе…
Коттон ощутил постороннее присутствие – холодное дыхание на шее, от которого у него зашевелились волосы. Он медленно повернулся.
Она появилась из длинного черного горла тоннеля, сперва расплывчато, затем образовав изящную фигуру в белом платье, длинном, развевающемся, отделанном перламутром, с легким тюлем на обнаженных бледных плечах. Она напоминала эльфийку с золотыми волосами, оттянутыми назад в элегантном пучке. Лицо прикрывала паутинка-вуаль. К груди вместо букета роз она прижимала Библию в красной коже. Она не улыбалась. Не шевелилась. Просто смотрела. По лощине промчался ветерок, охладив пот, выступивший у Коттона на голой спине, но на свадебном платье Лены Коттон не колыхнулась ни единая складка.
– Ли? – вымолвил пастор.
Она не ответила, выступив из тени крипты, чтобы остановить кровь в его венах. Ее рот растянулся в жестокой улыбке – возможно, она вспомнила ту давнюю ночь, когда он бросил ее поперек кровати и яростно, жадно взял силой. Или же последнюю ночь своей жизни, девять месяцев спустя, когда Коттон велел ей смотреть, как он поднимает ее мальчика, достает бритву…
Ее глаза опустились на перламутровую ручку. Черты ее лица таяли, будто воск. Она открыла рот за вуалью и издала безумный электрический вопль орды насекомых. Вопль стеной обрушился на старого пастора и завибрировал в его черепе, вмиг отключив сознание и оставив лишь один образ – детского горла, вскрывающегося под лезвием, и второй руки Коттона, сомкнутой вокруг крошечной рептильной лодыжки. Вес ребенка – не больше, чем у сетки с луком, – становился все меньше, по мере того как кровь барабанила по обшарпанному восточному ковру. При этом видении – гротескного исчадия его семени, проросшего в ее безбожном чреве, – по желудку старого пастора пробежала тошнотворная судорога.
Он привалился к дверному косяку.
– Нет,