РиДж. Таисия Попова
кончике косы, отбросила ее на спину и встала с кровати.
– Я не боюсь, чайка Джонатан Ливингстон.
– Чего ты не боишься? – уточнил я. – Парижа? Франции? Жизни в другой стране?
– Я тебя не боюсь, – ответила Марта, глядя мне в глаза.
Она не имела привычки в разговоре смотреть на собеседника, и это поначалу меня сильно раздражало, но потом я заметил, что она все равно держит в поле зрения того, кого слушает, причем держит очень внимательно.
– И летать не боюсь, – сказала она, помедлив.
Потянулась закрутить заплетенную косу в узел, но я поймал её за обе руки.
– Оставь.
– Я стесняюсь, – сказала она и вдруг улыбнулась.
– Только что – не боюсь, а теперь вдруг стесняешься?
– Нет, я не тебя стесняюсь вообще, я стесняюсь распущенных волос. Это для меня все равно что раздетой ходить. Нет, даже хуже. В теле нет ничего красивого, а волосы – это чудо.
– Ну, насчет тела я бы тебе возразил…
– Возрази, – медленно проговорила она, не отнимая рук.
– Как же ты при мне каждый день расчесывалась? – спросил я уже шепотом, дотрагиваясь – второй раз за этот долгий вечер – до этой чудной косы.
– Привыкала… – у нее пропадал голос при любом прикосновении или движении, но тогда я еще не понимал этого. Танцоры не знают, что многие люди не могут одновременно двигаться и говорить.
Тогда я и вообще ничего еще не понимал в ней, еще меньше – в других людях, да и про самого себя знал только несколько вещей: что я прошел кастинг в «Ромео и Джульетту», что мне двадцать один год, что мне предстоит жить в чужом незнакомом языке, и вот уже двадцать очень долгих, слишком долгих минут я знал, что я останусь тут не один.
– Джонатан… – внезапно позвала она меня шепотом, замерев.
– Что?
– Больно мне не сделай.
– Что значит «больно мне не сделай»?
Она молчала, задерживала дыхание и все прятала глаза, как будто пытаясь уменьшить мое присутствие рядом с собой.
В тот момент я и не думал, само собой, как много места может занимать в твоей жизни другой, совсем чужой поначалу для тебя человек. Как не хочется соглашаться и отдавать территории, какой протест бывает против чужой мысли, как трудно бывает просто находиться вдвоем в одной комнате и состыковывать ваши непохожие жизни.
Про эту ночь я потом вспоминал постоянно только две вещи: как она то и дело сдавливала мне ладонь с коротким «больно», не давая высвободить руку, и как ее волосы текли, словно водопад, с подушки, со спинки кровати, с ее плеча, спадали между нами, как темная вода, заслоняли ее глаза и делали ее похожей на русалочку.
– Русалочка Марта, – сказал я ей, убрав спутанный ручеек волос с лица, – почему тебя никогда не стригли?
– А тебя почему? – она смотрела на меня сквозь полузакрытые веки, не отпуская мою руку.
– Ну, меня некому было заставить, – я провел рукой по хвосту, – хотя здесь, наверно, придется.
– Тогда и я хочу! – встрепенулась она, открыв широко глаза.
– Нет,