Золото для любимой. Андрей Неклюдов
(путаясь в понятиях): Надо пролонгировать, то есть прозондировать… чтобы потом не упираться лбом и не тыкаться носом. Продумай детали.
Кириллыч (после некоторого раздумья): В общем, я напишу, что промывку лотками ведем мы, а шурфы и большеобъемные пробы – на них. Так?
Виктор Джониевич: – Здесь дело тонкое. У них там сейчас политические маневры. Надо не противопоставить себя ни одному из лагерей. Усёк? Мотай на ус.
Колотушин: – Ммм… Ясно.
Сыроватко: – Значит, ты это дело возьми под свой контроль. Короче, держи руку на пульсе.
С этими людьми мне предстоит вместе жить и работать почти три месяца…
Сыроватко и Колотушину обоим за сорок, они старшие в отряде. В остальном у них мало общего. Сыроватко – белобрысый, большеголовый, широкий в корпусе, плотный, приближающийся к понятию «толстый». В трезвом состоянии он серьезен до напыщенности, сверх меры бдителен (что заметно уже по последнему диалогу), основателен даже в мелочах (деталь: нитки, иголку и набор пуговиц он возит с собой в специальной жестяной коробочке, перехваченной резинкой и упакованной в полотняный мешочек).
Колотушин, напротив, сухопарый, подвижный, немного безалаберный, простоватый с виду, но с хитринкой в бледно-голубых, глубоко посаженных глазах, так свойственной вологодским мужичкам, считающим себя наголову умнее других.
Шлиховщик Мишка – этот и вовсе тщедушный, длиннолицый и длинноносый; со своей запущенной блеклой бородой, в желтовато-сером выгоревшем рабочем костюме, он походил бы на скитника, если бы не дурковатые болотно-зеленые глаза.
На очередной станции он вновь суматошно вскакивает с места, с усилием оттягивает вниз оконную раму. В купе тотчас же проникает запах пыли, просмоленных шпал, гнилых яблок.
По перрону прохаживаются тетки с кошелками, показывая из-за отворота кофт горлышки бутылок.
– Сколько?! – кричит Мишка, просовывая бороду в проем.
– Шестьдесят, – сразу понимают его.
– Всего шестьдесят, – оборачивается Мишка к спутникам.
Никто не реагирует.
– За шестьдесят не берем, – раздумчиво произносит шлиховщик, – потом за семьдесят будем брать.
– Кириллыч, – разворачивается вдруг всем корпусом Виктор Джониевич к начальнику и внушительно смотрит на него с полминуты. Тот сникает под этим гипнотическим взором и со вздохом обреченности: «Ужасные люди!» – лезет в сумку, где у него лежат отрядные деньги.
Вмиг все приходит в движение: Мишка пулей летит из вагона, Виктор Джониевич твердой рукой расставляет на столе стопки, Кириллыч извлекает из пакета недоеденные пахучие куски отварной курицы, облепленные хлебными крошками, и сам хлеб ломтями, изрядно помятый, вперемешку с огурцами.
Один я остаюсь безучастным к этим энергичным приготовлениям. От выпивки я отказываюсь: она помогает лишь на время, а потом становится еще хуже (это я уже проходил). Коллеги поглядывают на меня непонимающе, с неодобрением, однако я давно преодолел в себе боязнь не вписаться в компанию.