Возможности любовного романа. Ян Немец
из издательства “Ветряные мельницы” и вместе с ним направился в зал.
Заняв свое место за черным столом с небольшой настольной лампой, я достал из сумки книгу и последний номер “Респекта”[23], в котором вышла моя рецензия на роман “Спроси у папы”. Мне хотелось еще раз напомнить всем о Балабане: будь он жив, он бы точно выступил на “Месяце авторских чтений”. Найдя нужный разворот, я без всяких предисловий принялся читать:
Где таится жемчужина дня человеческого? Этот трепетный вопрос мерцает между строк последней книги Балабана. Она снова о настойчивом поиске и исследовании смысла жизни, на сей раз – обведенной черным фломастером смерти. Но смерть одновременно подчеркивает жизнь, фиксирует, показывает ее как нечто сущее, не позволяя ей изо дня в день оборачиваться фикцией.
В последнем романе Балабана ставятся серьезные вопросы, а ответы на них даются уклончивые: “Можно ли ненадолго перестать умирать? Перестать причинять страдания? Или жизнь – это лишь обжигающая и давящая боль, бессмысленная клякса, след нашего биологического и личностного распада?” И даже в такой жизни случаются волнующие моменты, когда снисходит свет, и у Балабана они неизменно связаны с преодолением плоского мира. Поэтому Эмиль где-то на Кипре должен подняться вместе с Еновефой на вершину горы, к православной часовне, к золотой полосе света, к центру креста, где нет “справа и слева”, где уже даже нет “наверху и внизу, далеко и близко”. Должны существовать моменты, когда человек перестает быть “подлецом, который стоит на своем”; должны существовать жемчужины дней человеческих: “В неожиданном порыве она обхватила его за шею, и, слившись в долгом поцелуе, они перестали различать, где начинается один и заканчивается другой”.
Эта рецензия была, пожалуй, лучшее из всего, что я читал в тот вечер. После нее я добрых три четверти часа продирался сквозь рассказ, которому было далеко до балабановской лаконичности.
Мне полегчало, только когда я закончил читать и настала очередь вопросов из зала. Кто-то спросил о моем эссе, которое не так давно появилось в том же “Респекте” и в котором я несколько прекраснодушно (как того и требовал формат новостного еженедельника) разграничивал желание и страсть. Желание превращает нас в должников, а страсть наполняет душу – так звучал мой главный тезис. Короче говоря, мне казалось, что все вокруг чего-то хотят, но мало кто занимается чем-то самозабвенно; все чего-то жаждут, но никто не способен со страстью отдаться какому-то делу.
Но потом слово взял лысый мужчина, который не пропускал почти ни одного авторского чтения и обычно задавал каверзные вопросы. На этот раз ему хотелось знать, как выглядел бы мой рассказ, если бы его написал:
а) Милан Кундера,
б) Михал Вивег[24].
– Вы хотите, чтобы я представил себя Миланом Кундерой, который по ошибке написал мой рассказ, а теперь хочет переделать его под себя? – уточнил я.
– Можно сказать и так.
– По-моему, это бессмысленный вопрос.
– Ну
…
Завсегдатай фестиваля неслучайно называет именно эти два имени. Милан Кундера и Михал Вивег, пожалуй, самые успешные чешские писатели из ныне живущих, известные не только в Чехии, но и за рубежом.