В стране линдвормов. Фрида Нильсон
кивнул.
– Ты что, разрешил брату нести монету?
– Да.
– Почему?
– Чтобы… чтобы порадовать его, – промямлил я.
– Порадовать?
Я снова кивнул.
Тюра долго стояла молча, полуоткрыв рот, как будто не могла уразуметь услышанное. Потом вдруг обыскала карманы Мортимера, но и там ничего не нашла. И ей пришлось поверить, что монета упала в воду. Губы у неё сжались, глаза выпучились.
– Как ты мог? – закричала она. – Как ты мог доверить ему деньги? Он же ещё маленький!
– Может, пойти поискать? – торопливо сказал я. – Ну, то есть завтра утром?
Тюра хрипло, горько рассмеялась:
– Поискать? Ты что, умеешь плавать?
– Нет, – прошептал я.
Я смотрел, как её рука крепче обхватывает клюку, как проступают костяшки под тонкой кожей.
– Нет, ты не умеешь плавать. И я не умею плавать. А маленький болван, которому ты отдал мои деньги, и подавно не умеет. Я просрочила с платой квартирному хозяину, в продуктовой лавке у меня долгов по горло. Да ещё мы, трое бедолаг, не умеем плавать. Что мне, по-твоему, делать?
Я тяжело сглотнул, стараясь не смотреть на узловатую палку – как же я её ненавидел! – стараясь не думать об ударах, о том, какой жгучей бывает боль, когда лопается кожа. Палка была усеяна глазками от сучков, напоминающими злобные зенки.
– Не знаю, – промямлил я.
Молчание. Я смотрел в пол, боясь пошевелиться.
И тут Тюра издала какой-то шипящий звук, словно судорожно втянула в себя воздух. Я поднял глаза. Она плакала.
Мы с Мортимером покосились друг на друга. Я не знал, что делать. Мне было противно от этих слёз, я никогда ещё не видел, чтобы тётка плакала. Рот у неё кривился, словно в какой-то удивительной усмешке, по щекам лились слёзы. Тюра повернулась и заковыляла назад, к кровати. Палка неровно стучала по полу.
И тут до меня наконец дошло, что Тюра решила не бить меня. Не знаю почему. Тётка столько раз била меня за проступки, которые в сравнении с сегодняшним казались сущими пустяками. Может, ей так больно, что сил не хватает? Может, она в таком горе из-за денег, что всё остальное уже не важно? Тюра, тихо плача, села на край кровати, и в этот вечер ничего больше не случилось бы, если бы Мортимер в этот момент не произнёс:
– Разревелась.
Тюра подняла глаза, вытерла щёки и спросила:
– Что ты сказал?
– Не смей обзывать меня болваном, – сказал Мортимер.
– Ты что, рехнулся? – прошептал я.
Тюра наморщила лоб и снова спросила:
– Что ты сказал?
– Ты сама болванка, – не унимался Мортимер.
Мне захотелось провалиться сквозь пол. Я никак, ни за что не мог понять, откуда в нём столько смелости – нет, безумия. Может, его обманули тёткины слёзы? Может, он решил, что из-за слёз Тюра стала слабой, а мы сильными?
Тюра поднялась, подошла к нам и остановилась так близко, что Мортимер попятился. Тут он понял, что сказал лишнее. Понял, но не отступился. Он снова заговорил, на этот раз шёпотом:
– Ты