Дуе кокки. Лилия Макеева
градусов. Макушку синеющего вдалеке Везувия украшало белое облачко. Корейцы возбужденно верещали – с такой интонацией, словно им совершенно не нравился Неаполь сверху.
Отсюда был виден и Капри в дымке, и огромный порт, и корабли на рейде, и северный мыс, и паром вдалеке, и крыши домов, оборудованные под терассы: с цветами в кадках, с пустыми шезлонгами и большими зонтами от солнца. А еще с высоты отчетливо проступала хаотичность застроек – улица вдруг резко меняла направление и начинала петлять, словно у архитектора поплыл чертеж. И дома примыкали друг к другу очень плотно – наверное, из экономии пространства. Чтобы в этой изумительной бухте нашлось место всем желающим.
Вечером Алла, желая раскрыть для себя тайны личности Энрико, обратилась к нему:
– Вот ты – коренной неаполитанец. А когда ты последний раз был в этой крепости?
– Хм… Да лет этак пятнадцать назад, наверное.
– Ничего себе… А у тебя есть любимое место в городе?
– Да. Музей археологии. Он сейчас закрыт. Я тебе покажу потом.
– Моя подруга Франка из Тосканы, узнав, что я в Неаполе, написала: «Я люблю Неаполь! Пицца, деревенский чеснок, который сейчас цветет, и лимоны! Ты должна посетить Помпеи!»
– Обязательно! Это недалеко, километров пятьдесят, – поддержал идею Франки Энрико. – Мы съездим на днях.
– Спасибо! Я мечтала увидеть Везувий и Помпеи. «Последний день Помпеи»… Есть такая картина русского художника Брюллова.
– Я не очень хорошо знаю русских художников. Но мне нравится Кандинский. Я даже рисовал копии его картин. Я люблю искусство.
– Какой ты эрудит… И Пастернака нашего знаешь, и Пушкина, и Кандинского, и вашего Леопарди!
Энрико по-детски обрадовался похвале и горделиво положил руку на руль, выпрямив ее, как полководец. Его улыбка преобразовалась в самодовольную ухмылку.
– А какой ты был ребенком? – спросила Алла.
– Дома я делал, что хотел, не слушался, показывал норов. А в гостях сидел смирно, тише воды-ниже травы. Один рос, читал много…
– А профессия твоя тебе по душе?
– Если бы это было не так, я бы этим не занимался.
– А ты вида крови не боишься, когда делаешь надрез?
– Хм! Как можно работать хирургом двадцать с лишним лет, если не можешь видеть кровь? – вскинул черную бровь Энрико. – Знаешь, какая у меня репутация? На меня еще ни один пациент в суд не подал!
Манера говорить у Энрико несколько высокомерна. Алла чувствует себя неловко и замолкает. Ее он ни о чем не спрашивает. Что еще? – везет, угощает, дарит Неаполь. Тут интерес к даме излишен. Мужчину распирает неаполитанская амбиция. Женщина в его «Додже» красива. Машина у Энрико новая, этого года, все зубы свои, ни один пациент в суд не подал, маме восемьдесят два, а она вовсю трескает жирный сыр и белый хлеб, напичканный консервантами, отношения с семнадцатилетним сыном у доктора дружеские… Счастливый человек! Только вздыхает слишком часто.