Автограф. Культура ХХ века в диалогах и наблюдениях. Наталья Селиванова
идее, строгость в жизни и уважение к порядку, способность к самопожертвованию ради очередной догмы. Задача культурной элиты любого общества – не дать «добродетелям» развиться и вылиться в способ бытия по принципу племенного устройства. Такой финт истории в конце XX века, после всех ужасов второй мировой войны, – конец для России.
– Какой вам видится судьба России на перекрестке Запада и Востока? Сможет ли она, как полагает Василий Аксенов, стать частью христианской цивилизации Запада?
– Интерес всякого культурного человека на Западе к России вызван в первую очередь ее уникальностью. Как говорится, что русскому хорошо – для немца смерть. Примеров истинного трагикомизма нашей жизни немало. На выходные мы с женой уезжаем в Тверскую губернию. Справа и слева от дороги наблюдаем нескончаемую помойку. Я имею в виду не только неубранный мусор, но и деревеньки, похожие на заброшенные кладбища. Вдоль этой грязи и запустения мчится прогнившая и старенькая машина, а в ней два русских человека ведут разговор о вечном и учат Европу уму-разуму.
– Вы как-то говорили, что для вас абсолютны две ценности: русский интеллигент и русская женщина. Каким вам видится состояние «прослойки» в наше время? Судя по писателям, утратившим социальный статус, оно печально.
– Стилистика бытия русского интеллигента – это самое прекрасное, что существует в диапазоне всех способов жизни. Ни экономические, ни политические пертурбации не властны изменить образ жизни интеллигенции. В то же время я не наблюдаю сильного падения интереса к литературе. Как читали четыре процента нашего населения книжки, так и читают. В 60-е и 70-е годы любителей словесности, наверное, было побольше, но, уверяю вас, ненамного.
– Не видите ли вы противоречия между ценностями, которые исповедует интеллигенция и которые стремится передать детям, и современной жизнью, сбросившей эти ценности «с корабля истории»?
– Мой сын не принял мои ценности. Последнюю книжку, которую он прочитал, по-моему, был аттестат зрелости. И с тех пор в печатные тексты не заглядывал. Надеюсь, конечно, что не зарежет кого-то в темном углу. Он – фельдшер, а вот на 26-м году жизни решил заняться бизнесом. Считаю такой ход вполне нормальным. У Салтыкова-Щедрина, например, сына из Царскосельского лицея за воровство выгнали. Сыновья Толстого не стали сколько-нибудь значительными людьми. Короче говоря, в жизни часто происходит отрицание предшествующей положительной величины.
– А русская женщина способна вызвать иронию писателя?
– Нет. В мою стилистику она не вписывается. Дело в том, что женщина требует другого взгляда, ноты, близкой к пиетету. По отношению к дамам я – чистый романтик, причем платонический, поскольку о них не пишу вообще.
– Неужели никогда сердце не екнуло, а рука не запечатлела на бумаге нечто любовное? Скажем, Хемингуэй, переживая бурный роман с женщиной, испытывал вдохновение.
– Он был легкомысленным человеком.
– Другими